Тропы вечных тем: проза поэта - [31]

Два дня выгребать куда ни шло. Общежитейский литературный шум ничем не выгрести до скончания веков[28]. Бывало, спорим до хрипоты, а всё без толку. Однажды вечером мы втроём сидели за столом и спорили. Спор закончился неожиданным образом. В пылу, за неимением более веского аргумента, я схватил пустую бутылку и запустил ею в потолок. Она разлетелась вдребезги, и осколки посыпались вниз. «Стоим на своём!» — крикнули мои гости-сотоварищи и тоже запустили в потолок. В ответ я тоже запустил с дюжину[29]. Обе койки и пол между ними разом заблестели битыми аргументами. В это время раздался внешний стук. Мы замерли и притворились, будто нас нет: дверь ещё раньше была благоразумно заперта. За дверью постояли, помолчали и удалились. Оба моих сотоварища, быстро найдя какой-то предлог, сбежали. Я остался один, осыпанный блестящей бутылочной пылью. Я сидел, прикрывая ладонью недопитый стакан[30], и ладонь тоже блестела. Покуда я так сидел, заворожённый, в дверь вошла администрация: проректор по учебной части Ал. Михайлов, хозяйственник по прозвищу Циклоп и другие. Сияние стеклянной пыли ослепило вошедших, будто[31] они попали из тьмы на свет. Я пошевелился, и от меня взыграло дополнительное сияние. Никто не мог вымолвить ни слова. Один Циклоп не был ослеплён, хотя имел всего один глаз, другого глаза он лишился в давнюю бытность, когда служил лагерным начальником на Колыме[32]. Он проговорил:

— Вот полюбуйтесь на него!

— Что вы здесь делаете? — спросил наконец Ал. Михайлов.

— Сижу.

— А где остальные?

— Они не придут, — я отнял руку от стакана, осыпая вниз блестящую полосу мелкой пыли.

— Коньяк! — сказал Циклоп, мрачно вперившись в иностранную бутылку, накрытую томиком Рембо. — Они пьют коньяк! Подумать только. А на какие шиши?

— Рембо! — сказал Ал. Михайлов, шагнув к столу.

— Вот, даже Рембо. А это заграничная марка, — и Циклоп покачал головой.

— Пойдёмте, не будем мешать. Ему не убраться до утра, — произнёс Ал. Михайлов, мигая от блестящего света, и все вышли.

В коридорах я иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним знаком. Он ходил как тень. Вот всё, что я о нём знаю. Наша единственная встреча произошла осенью 1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг — Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул искоса на меня[33] и тихо произнёс:

— Почему вы со мной не здороваетесь?

Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьёзным голосом:

— Я гений, но я прост с людьми.

Я опять промолчал, а про себя подумал: «Не много ли: два гения на одной кухне?» Он ушёл, и больше я его никогда не видел.

Вот ещё случай, который в то время прошёл мимо меня[34]. Однажды со стен лестничных площадок исчезли портреты классиков XIX века. Создали комиссию, долго искали, но всё напрасно. Наконец открыли одну дверь. В комнате сидит Рубцов, а вокруг стоят приставленные к стенам пропавшие портреты.

— Коля! Что ты сделал, это ужасно![35]

— Одиноко мне. Не с кем даже поговорить, — угрюмо ответил Рубцов. — Вот я с ними и разговариваю[36], — он кивнул на портреты.

Тем дело и кончилось.

У нас был свой «полковник». Конечно, самозванец. Он всегда[37] шатался по коридорам и с рёвом заглядывал за каждую дверь: создавал эффекты. Он так засел в роль, что уже не помнил себя. «Восстание сломлено!» — ревел он, как газетный заголовок, и ломал двери. Глядел я на него, глядел и однажды, видимо, с похмелья, решил[38] утвердить его в звании «полковника», даже наградить крестом. Вот как это было. Я поделился своей мыслью с двумя-тремя товарищами, и они меня поддержали. Достали жестяную пробку из-под виньяка, расплющили, и получился действительно крест. Ровно в полночь мы выстроили студентов в коридоре, вызвали смущённого самозванца, и я торжественно объявил[39] приказ о присвоении ему звания и награждении его крестом за молодечество. На подушке ему поднесли крест, и под рёв «ура!» я его нацепил ему на грудь. У меня, правда, вылетело из головы[40], что награда на подушке обычно следует за покойником. Не объявили ли мы его по ошибке покойником? Как бы там ни случилось, он был страшно польщён. Он после этого четыре дня ходил по этажам с крестом на груди[41]. Это ли не очарованный человек? Он кое-как получил диплом, ничего не писал и потом окончательно спился.[42]

[Много лет спустя я повстречал его в московском клубе литераторов. Выглядел он голодным. Увидя меня, виновато отвёл глаза.

— Почему отводишь глаза, «полковник»? — встал я перед ним. — Али гадостей про меня наговорил? Так это ничего. На тебе пять рублей, чтоб было веселей.

Он вскинул глаза.

— Как ты это узнал? Эх, что было, то было. Давай пятёрку сюда!.. Но пасаран! — он взревел, как в былые времена, и полез целоваться. Таков был «полковник». Он ничуть не изменился.]

В институте мало читали, но пили много. Я пил от случая к случаю, больше читал и думал. Был у нас на курсе один начитанный по-своему русскоязычный эстонец: он прочитал все три тома «Капитала» Маркса. Мы смотрели на него, как на диковинку. Одно в нём раздражало: он был непьющий. И однажды трое решили его напоить. Я, ещё один и дагестанец Амир зашли к оторопевшему эстонцу с бутылкой водки, налили полный стакан и предложили выпить за дружбу народов. Тот отказался.