Тропы «Уральского следопыта» - [14]

— 42720, — нажал на кнопку микрофона Виталий, — сообщите заправку топливом.

— Свердловск. 42720. Заправка — двадцать две тонны.

— Вас понял. Держите пока связь со мной.

Да, топливом себя «туполевцы» перегружать не любят. Двадцать две тонны — это только-только до Иркутска. Кто его выпускал? Попробуй сейчас разбери — такое столпотворение в порту, что удивительно, как в центральной диспетчерской порта вообще направления не путают. Да и чего искать виновных, когда еще полчаса назад в Иркутске была отличная погода. Надо решать — передавать его Тюмени или возвращать. А если возвращать, то куда: в Кольцово или Челябинск?

Еще щелчок одним тумблером:

— «Метео»? Что с Иркутском, дорогая?

Иркутск пока принимал, и Виталий оглянулся на Крылова: есть, в конце концов, руководитель полетов — почему бы ему не решить щекотливый вопрос с этим «туполевым»?

— Виктор Афанасьевич!

Крылов выбрался из-за стола, подошел, наклонился над графиком.

— Что с этим делать? — ткнул Виталий пальцем в «трассу» семьсот двадцатого. — Возвращать?

— А что он у тебя будет здесь делать? Два часа кружиться над твоей больной головой?

— Ах, да! — сообразил Виталий. — Топливо…

С топливом всегда дело сложное: мало возьмет штурман — летят на нервах: хватит — не хватит. Много возьмет — опять плохо: садиться трудно, тяжелый самолет, горят тормоза, горит резина на колесах, а с «туполевыми» вообще худо. У них такая высокая посадочная скорость, что с большим весом не спасают никакие парашюты — того и гляди выкатится за полосу, а это уже авария. Вот и заставляют их выжигать в случае чего лишний керосин над портом, а кому это нравится — кружиться вокруг да около? Умные штурманы, умные командиры, особенно москвичи, берут керосина тютелька в тютельку, зачем им керосин, когда можно загрузиться коммерческим грузом? Подходит такой «коммерсант», а у диспетчера по посадке запарка, принять сразу не может, на взлетно-посадочной полосе очередь. «Идите на круг!» — приказывает. А «туполев» полкруга сделает и радирует: «Осталось две тонны». А что такое две тонны керосина для Ту-104? Невырабатываемый запас — красные табло. И тут начинается! Все Илы и «антоны» — в сторону, на старте — задержать, полосу — очистить…

— Передавать Тюмени?

— А что делать? — сказал Крылов, почесывая подбородок, — есть у него такая привычка, — Вернут его уже, видимо, новосибирцы. А может, проскочит? Ты на всякий случай предупреди челябинского коллегу — пусть возьмет на заметку…

К часу ночи Виталий почувствовал, что «накал» в воздухе начал ослабевать — самолетов стало меньше, и шли они уже не на хвосте друг у друга, а с нормальными интервалами. Значит, ЦДА с «востоком» расшилось, а может, наоборот, Иркутск «зашился». Во всяком случае, дышать стало легче, и Виталий позволил себе перекинуться словечком с начальником:

— Виктор Афанасьевич, как клев?

Руководитель полетов был рыбаком.

Хлопнула дверь — за ней, и соседней комнате, была резиденция ДСУ, диспетчерской службы управления, — и Крылов, оборвав рассказ, повернул голову. Да, диспетчер ДСУ шла к нему, и шла, судя по выражению лица, с невеселым делом.

— Виктор Афанасьевич, — отозвала она его от пульта. — Авария, пожар двух двигателей на машине 75410, хабаровский рейс. Москва срочно требует сведения, я установила, что командир четыреста десятой Селезнев, остальные…

— Когда?

— Первый двигатель у них загорелся в двадцать два сорок одна.

«Семь минут… — глянул на часы Крылов и бросился к своему пульту. — Семь минут. Где же списки?»

— Звоните в АТБ[16] — там вам дадут сведения по машине. А по экипажу дам я, как только разыщу командира отряда.

Он нашел наконец нужный телефон, начал набирать номер…

— Это… мой самолет?

Поднял голову — перед ним стоял Виталий Витковский.

— Ты чего оставил пульт?

И вдруг сообразил: штурманом у Селезнева Витковский. «Вот незадача… Это ведь надо угодить!»

22 часа 50 мин.

Салон самолета № 75410

Невьянцев ошибся, решив, что из пассажиров об аварии не подозревает никто. Если бы он задержался взглядом на майоре в форме ВВС, сидевшем в кресле «3-г», он бы сообразил, что этот майор с обожженным лицом, очевидно, пилот, а от летчика такие фокусы, как резкое снижение и изменение шума двигателей, особой загадки не представляют. Но Невьянцев в первом салоне обратил внимание лишь на первый ряд, где был читинский «заяц», который бурно беседовал с соседями.

Майор Камышин проснулся неожиданно и прислушался. Трудно сказать, к чему прислушиваются в полете летчики, очевидно, не столько к шумам, это само собой, сколько к собственным ощущениям. Камышин понял, что самолет падает. Или, во всяком, случае, идет в крутом пике, что для гражданского, да еще такого лайнера вещь явно недопустимая. А потом он наконец расслышал, что из четырех моторов тянут только два, оба на взлетных режимах, и понял, что выключенные двигатели горят. И тут же промелькнуло пережитое…

Камышин проводил взглядам летчика, судя по шевронам на рукаве кителя, — бортрадиста, и осторожно, стараясь не потревожить спавшего у иллюминатора мальчугана, Андрейку, выглянул: на фоне белых залитых лунным светом облаков отчетливо тянулся дымный след. «Значит, горим, потому и выключили движки, — понял он и позавидовал выдержке летчика, который неторопливо, с улыбкой прошествовал по салону, явно демонстрируя своим видом благополучие и покой. — Крепкие парни ведут машину».