Тропы «Уральского следопыта» - [12]

Бывают в жизни мгновения, когда чувствуешь бессилие, граничащее с ненавистью к самому себе. Именно такое бессилие испытал Геннадий Осипович в те бесконечно долгие секунды, когда пилоты и механик выключали двигатели, тушили пожар и вытаскивали самолет из пикирования, — он им, как и бортрадист, в эти секунды помочь не мог абсолютно ничем и просидел все это время в каменном оцепенении, не отрывая взгляда от табло «Пожар двигателей» Потом вдруг до его со знания дошло, что они падают («Снижаемся», — одернул он себя) и что уже вошли в зону чужого, встречного эшелона.

Однако первым из них двоих понял, что нужно делать, радист Невьянцев. Иван Иванович в экипаже был самой незаметной фигурой. И по положению — самый младший (хотя по возрасту он шел вторым за Витковским), и по характеру. Но молчаливо-сонный Иван Иванович обладал, тем не менее, завидным для летчика качеством: он никогда не нуждался ни в каких указаниях — ни командира, ни штурмана. Что бы ни потребовалось им — переход на связь со следующим диспетчером, погода по ближайшим портам или передача радиограммы о пассажирах и грузах в порт посадки — у Невьянцева все было готово: рации включены им на нужные частоты, а на блоке автопилота перед механиком всегда лежала пачка листков из блокнота — радиограммы «метео» по всей трассе.

И сейчас едва колпашевский диспетчер подтвердил прием аварийного сообщения — «Вас понял… Принимаю меры», — Иван Иванович, не дожидаясь приказа командира, вытащил из портфеля расписание частот радиостанций, нашел прежде всего Новосибирск, настроился и записал: «Новосибирск, 22.30, 10/10 сл. 60 прибор…»

— Иван! — окликнул его командир. — Сходи в салон, посмотри, не дымим ли. И вообще — чтоб без паники. Понял?

— Понял, — сказал Невьянцев, снял наушники и выбрался из кресла. — Людмиле объяснить?

— Объясни. Но тоже… Понял?

— Понял, — повторил Невьянцев и вышел.

В салонах был только дежурный свет — большинство пассажиров после обеда снова спали. Но некоторые в первом салоне, разбуженные, очевидно, пикированием, теперь с недоумением переговаривались, гадая, что произошло. Особенно бурные дебаты были в первом ряду, однако, прислушавшись, Невьянцев понял, что это шумит тот самый читинский «заяц». И еще Невьянцев понял, что командир правильно послал его, члена экипажа, пройтись сейчас по салонам: он сразу же уловил на себе взгляды проснувшихся и споривших пассажиров и сообразил, что от его поведения зависит, стихнут разговоры или перейдут в панику.

Только здесь, в салоне, он почувствовал, что у него мучительно болит поясница. Радикулит. Но почему поясница разболелась именно сейчас? «В кабине тепло, сквозняка нет…» — подумал он и вдруг вспомнил, как однажды, года два назад, едва не попал под колеса машины. Было это осенью, переходил дорогу и вдруг «Волга». Визг тормозов, истошный сигнал… Машина остановилась в полуметре. Когда попробовал идти дальше, то почувствовал, что не может сделать ни шагу: малейшее движение отдавалось в пояснице такой болью, что темнело в глазах. «Вот оно что, — понял Иван Иванович. — Значит, и сейчас струхнул порядком».

Обе бортпроводницы были на кухне. Здесь положение было несколько хуже, чем у них, в пилотской. Таня ползала по полу, вытирая его, — при пикировании опрокинулась банка с яблочным соком, а Людмила, не просто встревоженная, а изрядно напуганная, забилась в угол, рядом с телефоном.

— Ну, ты чего, Люда? — улыбнулся Иван Иванович — Меняем эшелон, пошли на снижение.

— Ты что, меня за дурочку считаешь? — быстро и тихо, так, чтобы не слышала Таня, выдохнула Людмила. — Что случилось?

— Брось паниковать, — сказал Невьянцев, подошел вплотную и кивнул на второй салон: — Как там?

— Не знаю. Не смотрела.

— Так пойдем посмотрим, — взял ее за локоть Невьянцев. — Прими нормальную физиономию. — И они вошли во второй салон.

Картина та же, что и в первом: три четверти спят, видно, хабаровские — так намаялись, что пикирования не почувствовали! А остальные спорят о том, что случилось с самолетом, когда вдруг так неожиданно стали проваливаться кресла.

— Улыбайся, Люда, смотри, сколько на тебя смотрит народу, — сжал локоть Людмилы Иван Иванович. — Знаешь, есть такой анекдот: вернулся муж из командировки без предупреждения, вошел в квартиру, видят — дело неладно, а обнаружить никого не может. Вот и крикнул что есть мочи: «Пожар!»

— Ну и что? — включаясь в игру, усмехнулась Людмила. — Я этот анекдот слышала еще от Райкина. Открывается дверца шкафа — и из него…

— Ошибаешься, — придержал Людмилу за локоть Иван Иванович посреди салона. — Сейчас придумали новый вариант. «Пожар?» — воскликнула жена и…

Иван Иванович протянул руку, снял с багажной сетки саквояж.

— А это, Люда, ты зря такие вещи над головой держать разрешаешь. Ваш? — наклонился он к пассажиру, сидевшему у борта и улыбавшемуся до ушей — услышал, видно, анекдот о пожаре. Иван Иванович громко говорил, во весь голос. — Держите! — подал он пассажиру саквояж. — Сетка только для шляп и шапок.

Потом Иван Иванович снял с сетки чей-то портфель — на этот раз с левого борта, и, нагибаясь, спрашивал у тех, кто не спал: «Ваш? Ваш?» Не найдя хозяина, засунул портфель на прежнее место и потащил Людмилу в хвост самолета: