Тропою архаров - [21]

Кое-как мы благополучно спустились и на ледник, но здесь дело оказалось гораздо хуже. Те трещины, которые днем мы, даже не видя (так как они были скрыты снегом), проходили по насту совершенно спокойно, вдруг стали нам угрожать. В течение теплого дня наст оттаял, снег размяк. Здесь я впервые услышал, как со свистом оседает снег в трещину при вашем приближении, обозначая провал едва заметной, чуть более темной линией.

В одну такую трещину и ввалилась Люся. Из сугроба торчала только ее голова и растопыренные руки, глаза растерянно моргали. Я лежал на снегу, натягивая веревку.

– Ну, Люся, давай вылезай,-сказал я,-веревка натянута, никуда вниз не пойдешь.

– Не могу,- безнадежно сказала она.

– Да ну же, не дури! Упрись руками или держись за веревку и вылезай.

– Не могу…

– Что не могу, не валяй дурака, лезь! Что же мы тут долго сидеть будем?

– Не могу… Как хотите…

– А ну, ребята, давайте нож, отрежем веревку,- закричал я. Люсю точно пружиной кто-то выбросил из трещины.

В общем, к концу ледника мы добрались уже в темноте.

Обработало нас солнышко как следует. На следующий день двое из нас не могли открыть глаза и целый день просидели в темной комнате. У остальных двоих, которые имели хоть какие-то очки, закрашенные чем-то темным, просто были распухшие физиономии.

Гораздо хуже обстояло дело с Даниилом Николаевичем; он поехал встречать нас и почти полдня ждал у конца ледника, под снегом. На следующий же день у него поднялась температура, а дальше дело пошло еще хуже.

Что это было – я не знаю, вероятно, воспаление легких. А воспаление легких на такой высоте было делом серьезным.

В продолжение нескольких дней ему становилось все хуже и хуже. Он уже ничего не ел и почти ничего не отвечал на наши вопросы, даже бросил принимать лекарства, а мы не могли настаивать, так как он был единственный сведущий в медицине среди нас и сам не хотел помогать себе.

Казалось, он уходил. А мы ничего не могли сделать. Через несколько дней, видимо, начало сдавать сердце. Дыхание было хрипящее, прерывистое, губы и нос почти синие. Под утро той ночи, когда ему было особенно плохо, он, повернув чуть-чуть голову, неожиданно глухо сказал:

– Похороните здесь…

– Не смейте так говорить,- шепотом умолял я,- не смейте! Это неправда! Вы должны бороться. Все, все говорили, что Пржевальский умер не оттого, что его убила болезнь, а оттого, что он поверил в свою смерть. Вы можете выздороветь, вы сильнее болезни. Вы можете быть сильнее Пржевальского.

Он долго-долго лежал молча и потом тихо, каким-то странным свистящим шепотом сказал:

– Ну что ж, попробуем. Принесите аптечку…

И в продолжение целых суток шла борьба. По его команде я укол за уколом всаживал в него камфару, еще что-то сердечное и одновременно через каждые два часа давал ему лошадиные дозы какого-то лекарства.

И через сутки Даниила Николаевича отпустило, через двое он уже сидел, через четверо вышел из комнаты.

В это время Сашка хотел было опять менять свою тему «сурок» на тему «птицы сыртов». Делал он это под тем предлогом, что Даниилу Николаевичу нужна свежая дичь. Но поправляющийся Даниил Николаевич так закричал на него, что Сашка мгновенно прекратил свои домогательства.

А птиц на сыртах довольно много. В тихую погоду везде можно видеть жаворонков и чеканов. В болотах и по берегам озер гнездятся красные утки-атайки, гуси и много куликов. Обилие дичи привлекает на сырты охотников, и во время работы экспедиции мы неоднократно сталкивались с охотничьей бригадой одного из колхозов.

В этой бригаде было всего три человека. Они, в основном, охотились за сурками, карауля с ружьем у норы или ловя их петлями и капканами. Но, кроме ружей и капканов, у этой бригады были ловчие беркуты. С беркутами они охотились и на лис и на сурков. Хороший беркут может взять даже молодого волка.

Но все наблюдения над зверями и птицами мне приходилось вести попутно – ведь моя главная задача была изучить совершенно своеобразную растительность сыртов.

Голая, растрескавшаяся поверхность сыртов на огромной площади покрыта специфическими высокогорными растениями-подушками.

Растения-подушки состоят из массы плотно сжатых и переплетенных между собой побегов и несколько напоминают плотную моховую кочку. Поверхность такой подушки сплошь покрыта мелкими листочками.

Подушковидная форма растений – хорошее приспособление к суровым условиям жизни в высокогорьях. Низкая, плотная, обтекаемая подушка лучше переносит воздействие ветра, хорошо сохраняет тепло, поэтому меньше страдает от непрерывных колебаний температуры воздуха, обычных в высокогорьях; подушка всей своей поверхностью впитывает дождевую влагу и отдает ее своим корням, которые расположены не только в почве, но и в самом теле подушки.

На плоских высокогорных сыртах, где дует постоянный ветер, растения-подушки встречаются очень часто. Нередко они господствуют на площади в десятки квадратных километров.

Ветер в сыртах поистине скульптор, который лепит формы растений. Он придает им именно такую форму, которая наиболее удобна для существования в условиях непрерывных жестоких ветров.

В понижениях, в котловинах или между камнями, где ветра меньше, растения-подушки растут нормально, развиваясь одинаково во все стороны. В таких условиях нередко можно видеть подушку в форме симметрично круглой лепешки; горизонтально развивающиеся побеги тесно переплетаются между собой, старые листья на них не опадают. В результате получается образование настолько плотное, что на подушке может стоять человек, не причиняя ей ущерба. В некоторых горах (Копет-Даг) встречаются такие плотные подушки, что их не разрежешь ножом, нужно рубить топором. А в Андах Южной Америки, говорят, есть и такие, от которых отскакивает револьверная пуля.