Тропинка в дивный сад - [7]

Оторопь неба, простудность глотаний

льдистых ветров и дождей бормотаний.

И камышей худосочных стропила

изморозь словно гвоздями прибила.

Желтое лезет к себе за подкладку,

сама на себе же ставит заплатку.

Лес в коматозе забвенья. И вот

корабль природы на север плывет.

4. Белое

Белое. Это уже не намек, но

снег или стыд, что стучится к нам в окна.

Отблеск конца при отсутствии смерти.

Не голос, не тишь. Уже что-то третье.

Снег. Он улегся чистым белым листом,

намекая: может, когда-то, потом…

Свет, отразившись, останется светом.

Жизнь, завершаясь, не сгинет. При этом

нам путь к красоте преграждает зима.

Преграда съедает себя же сама.

Поземка метет и небо, как вакса.

Время любить и собой любоваться.

Время последних катренов. И хлебом

не с кем делиться. За домом, за хлевом

белоесчернымичерноесбелым.

Все пишется слитно почерком беглым…

Ночной крик василиска

Этот лес. Этот голос. Быльем поросло.

Из былья выдираю сухое весло.

Это тело, покрытое мокрым бельем,

будет тоже затянуто мшистым быльем.

Это вечность со вкусом казенных галет,

это я, погребенный под шорохом лет.

Это небо. И это всего лишь река.

Были крылья. Теперь это только рука,

под которой от счастья не вскрикнет никто.

Я влезаю в века, как влезают в пальто.

Мне всегда на людей безнадежно везло.

Это лодка покоя. А это весло.

Ни воды и ни крови мы здесь не прольем.

Никогда ты, родная, не станешь быльем.

И зачем же тогда эта жизнь нам дана?

Чтобы пить ее чашей, в которой нет дна?

Хватит нам и ладоней лицо вытирать.

Хватит взгляда, чтоб вовсе тебя потерять.

Это даже не стих. Это шепот и писк.

Я встаю над водой, как ночной василиск.

То ли жив хорошо, то ли плохо убит.

Я сегодня за завтра кровищей умыт.

Поднимаюсь в гниющей своей чистоте

этим стершимся словом на рваном листе,

этой буквой, что вырвана с корнем из жил.

Я любил как умел. Как любил, так и жил.

Стихи с набережной

Я лежу в этом городе вздыбленным мостом

между Веной прозрачной и невским погостом,

между плеском волны и резьбою дверей.

Я ослеп и оглох в молоке январей.

Мне бы только минуту, и я уцелею.

Видишь, птицей на бакене смутно белею.

Я лежу в этом городе кротостью луж,

по которым бредет тощий пес неуклюж.

Вот дома отразились в припадке падучей,

их углы то тупы, то становятся круче,

а потом затопляются где-то совсем

и гремят электричкою в ноль двадцать семь.

Я свечусь в этом городе лампой в парадном

и шуршу голубями туда и обратно.

Этот вечер настоян на брызгах такси,

на отрывочном «нет» и бездушном «мерси».

Мне бы только минуту, и я соберусь

в плеске баржи, натужно толкающей груз.

Или в желтых подтеках на краске Сената.

Мне бы только минуту. А больше не надо.

Двор на Петроградской

Идти дворами и остановиться вдруг,

заслышав стоны мусорного бака.

Я знаю. У попа была собака.

Собаки нет. Но есть в окне паук.

Пожиться. Надев на нос очки,

вглядеться в стены дома цвета теста,

нюхнуть амбре из темного подъезда,

в котором смешаны «Шанель» и кабачки.

А под ногами, словно мелкий шрифт,

для голубей рассыпанное просо.

И разминая пальцем папиросу,

заслушаться, как воет старый лифт.

Стоять. Бояться. Или оглядеться.

Пожаловаться бабке на дожди.

И слушать, как струятся впереди

по водостоку шорохи из детства.

Взойти на лестницу и вспомнить имена,

и лица, долгих ожиданий тряску.

Там, где экземой шелушится краска,

не разглядеть свои же письмена.

От солнца двор поставлен на попа.

Пунктиром окна убегают к свету.

Я тут стою. Хотя меня здесь нету.

Как нет собаки больше у попа.

Комендант одиночества

Комендант одиночества смотрит мои документы

и прошенье мое прозрачными пальцами мнет.

Молча ставит печать и глазищами цвета цемента

буравит сознанье и разовый пропуск дает.

Он ведет меня краем густого лесного массива,

а потом по тропе он подводит к застывшей реке.

Говорит: «Это здесь». Я сажусь на траву. Тут красиво.

Комендант исчезает с папкой бумажек в руке.

Медно-пламенный линь на меня из водицы взирает.

И восходит луна, законам театра верна.

А на том берегу в покосившемся старом сарае

мышь сгрызает в земле остатки гнилого зерна.

Комендант одиночества все это мне предоставил,

может, на день, может, на целую тысячу лет.

И деревья скрипят надо мной жестяными листами.

Луна застывает на всходе, желта, как омлет.

Комендант одиночества тихо вернулся в каптерку.

Он шлагбаум закрыл и крутой заварил кипяток.

Снял с себя сапоги и сырую стянул гимнастерку.

Выпил чаю покрепче, сидя лицом на восток.

Сегодня вороны…

Сегодня вороны не слишком крикливы

и белым цветком обозначился вьюн.

А узкие листья изогнутой ивы

повисли над озером. Лето. Июнь.

Наверное, мудр тот, кто это придумал,

кто сам не живет здесь, но помнит о нас.

Как троица, встали у леса три дуба.

Там был и четвертый, но высох, угас.

Кто ветки его карандашным огрызком

лишь только наметил, потом обломал…

Не страшно к нему подойти слишком близко.

Срок жизни любой возмутительно мал.

Кто нас охраняет с невидимой вышки?

Мы пленники разума, но без оков.

Мы даже не гости, а легкие вспышки,

как танец над садом ночных светляков.

Я тоже пылаю и крохотный свет мой

пока еще теплится в чьих-то руках.

Дойти до заката и встать до рассвета,

чтоб оба зрачка растворить в облаках.

Преподобная жуть

Преподобная жуть ослепительной жизни

снова ставит в тупик и авансы дает.