Тропинка в дивный сад - [8]

И надежда гудит в заскорузлой харизме,

от земли отрывается, как самолет.

Суть должна быть в руке. Мне предчувствия мало.

И об этом, увы, не расскажешь врачу.

Пока в круглый прицел меня смерть не поймала,

я, пришпиленный к небу, слова бормочу.

Время года – беда. Время суток – унынье,

что сменяется смехом, пока ты в строю.

Так случалось вовеки и присно, и ныне.

Можно ровно дышать и на самом краю.

Можно руки поднять и на них сядут птицы.

Можно смежить глаза, чтоб остался лишь я,

и смотреть, как уверенно движутся спицы

в тех руках, что прядут полотно бытия.

Время жизни – июнь. Венценосное лето

усмехается хитро, как старый дантист,

что готовит наркоз и кусачки. Но это

подтверждает, что мир, как и прежде, цветист.

Все в доме спят

Все в доме спят. И полная луна

из туч надолго выходить боится

и серебрит расслабленные лица

людей, застрявших в лабиринтах сна.

Весь дом затих. И беспокойный день

забыт и убран мягкой тишиною.

И каждый спящий чувствует спиною

свою усталость. Шевелиться лень.

Спят люди, одеяла сжав в горсти.

Уснул огромный муравейник страсти,

в котором не услышишь слова «здрасьте»,

да и «прощай» тут тоже не в чести.

А в окна снова хлынул лунный свет.

Линолеум блестит в сиянье белом.

И люди напряглись во сне всем телом,

как будто бы грозит им пистолет.

Там, за окном, желтушность фонарей

высвечивает ветви и аллеи.

И кошки убегают поскорее

от шаркающих на ветру дверей.

В дурдоме спят. Дежурный санитар

намазывает масло на горбушку

и достает початую чекушку,

чтоб выпить в озаренье лунных чар.

Они говорят

«Я ухожу» – они говорят. Это смешно.

Можно уйти из квартиры, из города. Но

в память можно войти, а выйти уже никак.

Там нету дверей, что хлопают на сквозняках.

Это не жизнь: там ты вошел, а там-то вышел.

Память сильна: упавший возносится выше

того, кто летал. Там звук живет только всуе.

Там время не движется вдаль, только буксует.

«Я ухожу» – они говорят. Если бы так.

Тогда не вопил бы, не ерзал каждый пустяк.

Уходишь? Блеск! Только все забери без остатка,

чтоб ни черта не валялось, даже осадка.

Чтоб на полках не оставалось ни атома

и чтобы ни рая не ведать, ни ада мне.

Все уноси. Только это выйдет едва ли.

Таких обещаний нам, увы, не давали.

«Я ухожу» – они говорят. Что ж, идите.

Ладно. Торты не ест настоящий кондитер.

Да и сапожник своих сапог не имеет.

Мертв пианист, который играл, как умеет.

В детстве легко: там все были дяди и тети.

«Ухожу». Никуда вы уже не уйдете.

Здесь вы, со мною. Толпитесь нудно, постыло.

Буду таскать вас теперь, пока не остыну.

Голубые груши Карфагена

Мороз крадется. Борода из ваты.

Здесь правых нет и нету виноватых.

Возможно, никаких здесь больше нет

и я один, как перст, на целый свет.

Иду в саду, где голубые груши.

Грядет мороз. И Карфаген разрушен.

Свисают сверху винограда льдинки.

Проиграны давно все поединки

и все, что можно было потерять,

потеряно. Ветвей густая прядь

не движется, высматривая холод.

Еще не стар, но, в общем-то, не молод,

застрял посередине, как состав,

который мимо стрелок и застав

в тупик уперся, там и отдыхает,

где нету ни божеств, ни вертухаев

и не суют в подушку гексоген.

Легко и тихо. Спи, мой Карфаген.

Да и какой резон скользить по краю.

Не надо песен. Просто отлетаю.

Я, собственно, давно уже лечу.

Не воин. Не герой. Не по плечу

мне ваши схватки, битвы и боренья.

За банку ежевичного варенья

любые идеалы я отдам.

В колоде меж тузов, валетов, дам

я маленькая красная шестерка,

чей голос не слыхать, а имя стерто.

Утро в далеких горах

Лама едва не упал на мерзлой циновке,

съехал вниз на ногах, очутившись на бровке.

Ночью озеро льдом прихватило. Рябина

хрустнула чем-то в руке, забросив на спину

снега слегка, который за шиворот бодро

иглой пробежал. И деревянные ведра,

словно гвоздями вбитые, вмерзли, застыли

в траве. И перестали быть вещи простыми,

стали больше похожи на тень или символ,

или чей-то набросок. Такое красивым

остается недолго. Назавтра растает,

в никуда улетит, как гусиная стая.

Лама сел на бревно. Опрокинулись горы

в озера лед. Две драных вороны, как воры,

подбирались к упавшим рябиновым гроздьям,

что из снега блестели в стеклянной коросте.

Лама встал, чтобы утренней мантрой озвучить

новый день и себя. Только стоит ли мучить

этот воздух словами… И сел он обратно.

Вышло солнце, на снег раскидав свои пятна.

Двое у воды

Время – то место, где все происходит однажды.

«Однажды тонула…» – сказала она, отважно

входя в облака, отраженные в речке.

«Помнишь?» – спросил он, но время, схватив их за ворот,

подбросило вверх. Дождями исхлестанный город.

Ночь и вода. Такси несется по встречке.

Время – то место, где времени нету и места.

Медленно вверх. Вот так поднимается тесто,

так обновляется лес, голубеет вода.

«Не знаю…» – вздыхает она и выходит на свет.

И голос далек, как из детства шуршанье конфет

или ветер раскачивает провода.

Время – то место, где вмиг замедляется время.

В том запахе йода, в зеленке и в детском креме,

в чародействе всей мишуры новогодней.

«Так тихо…» – она говорит и роняет платок.

Он падает. Тут же срывается с ветки листок

из школьного сада, влетая в сегодня.

Время – то место, где завершается трение

тела о душу. Они с потоками времени

идут на посадку и с фронта, и с тыла.

«Где ты?» – спросил он и камушек в воду забросил.