Тропинка в дивный сад - [6]

выше любви, хотя мы полагаем,

что выше нет ничего. И слагаем

гимны тому, что умрет. Нежность жива,

даже если любовь давно уж мертва.

Значит, нежность не есть цветок, но запах.

Ему все равно где восток, где запад.

Нежность – это даже не крик, но воздух,

что звук несет. И если любить поздно,

любовь грудничком дрожит от холода,

а нежность встает и держит голову.

Ее не вытравить, как запах дыма

после пожарища. Неумолима.

Любовь – от земли. Нежность, – скорей, от неба.

Реже от тела. И редко от хлеба.

Любовь – искры, костер. А нежность – это

снова и снова встающее лето,

всепожирающий вечный июль,

что не боится слов, астрологов, пуль.

Лишь смерть, укрывшись в свою неизбежность,

может быть, что-то и знает про нежность.

Письмо на листе лопуха

Я пишу тебе это письмо на листе лопуха

камышовым пером. Кучевые ползут облака,

словно дым от пожара, словно на небе война.

Хромоногое лето бредет к середине. Она

уже близко. А ты только дальше. Очень похоже,

в сознанье мое «здесь» и «там» скоро будут не вхожи.

Пишу, понимая, что ты не нужна здесь. Но это

мне так непривычно, что легче спихнуть все на лето

холодное, чуждое, беглое, рваное ветром…

Ты мне не нужна. Закрываюсь я шляпой из фетра,

утепляюсь жилетом из адыгейской чесучи.

Много раз пробирал меня этот холод ползучий.

Ты здесь не нужна. Это следствие, но не причина.

Еще один шрам и еще одна, может, морщина.

В зеркале прячется кто-то, будто бы тюль в бахроме.

И чьи-то незримые руки сплетают мое макраме.

Я пишу тебе это письмо и отправлю с ручьем.

Оно писано на тарабарском, на птичьем, ничьем…

Говори, ненавистная женщина

Говори, ненавистная женщина.

Ты во мне, как оконная трещина.

Будто бы без принцессы горошина.

Ты бездонно плоха. И хорошего

в тебе то лишь, что мной преуменьшена,

из стены выходящая женщина.

Твоя память забрызгана лужами

и словами. Скажи. Я послушаю.

Кулаки разожму и оглохну я,

когда, кутаясь длинными лохмами,

ты умолкнешь, как будто бы зрители

все ушли. Твоя слабость пронзительна.

Ты удушливой болью беременна,

ты беспомощна, несвоевременна.

Ты коверкаешь жизнь, как нетленную.

Как попала ты в эту вселенную?

Ты уйдешь, не прощаясь. Ты гордая.

И сползу по двери от восторга я,

что была ты моей. Это в прошлом все.

Но вослед за тобою не брошусь я.

Толку – ноль. За такими не бегают.

Рвется в клочья мое небо пегое.

Никогда уж не станет полегче нам.

Ни мужчинам, ни небу, ни женщинам.

Бессмертие

Послание травы дошло ко мне,

как письмецо в замызганном конверте.

И хорошо, что личное бессмертье

зависит от бессмертия камней,

полета птиц, дыхания кита

и водорослей с полосы прибрежной.

Бессмертие людское неизбежно,

пока глаза сверкают у кота.

Колышутся волнистости жнивья.

В них не найти ни смысла, ни резона.

Но множатся молекулы озона

и предвещают вечность бытия.

И пусть громит житейское ничто

мои поджилки, нервы или чакры.

Лишь потому еще мы не зачахли,

что стелется лишайник на плато.

Вот и ответ. Свирепое крыло

совы или мышиный писк под нею

нас подвигает к космосу сильнее,

чем слов и мыслей чахлое весло.

И медленно скрывается в саду

последний выдох слов пустопорожних.

Сорвав на бровке пыльный подорожник,

свое бессмертье на ладонь кладу.

Моя милая, странная…

Моя милая, странная, дальняя…

Нелегко нам междусобойничать.

Ты, как книга ручного издания,

как загадочный Кодекс Войнича.

Без меня мои щеки ты трогала.

Ничего не дала, кроме тела.

Я глотал твою книгу, как впроголодь.

А мою ты читать не хотела.

Моя глупость исповедальная

до тебя не сумела пробиться.

Ты такая же странная, дальняя,

как в серванте стеклянная птица.

Я листал манускрипт твой, вычитывал

и пытался понять те каракули.

Рвал глаза пятерней нарочито я.

Они падали на пол и плакали.

Не прочел твоих строк я. Поэтому

и своих уж давно не читаю.

Пью вино с голытьбой и поэтами,

закрываясь людьми, как щитами.

Сад земных насаждений

тем, кто сможет

1. Синее

Синее. Первая строчка катрена.

Еще не море, уже и не пена.

Дожизни вода. Но в ней уже длится

то, что пишу я на этой странице,

то, что взлетит непослушным вихром

в небо без ножниц – в нем кобальт и хром.

Небо довремени. Синь без белил.

Но в клетку вонзили уже хлорофилл.

В ручку мою уже влиты чернила,

в блеске слюды уже зреет черника.

Шорох ветвей, не дождавшись до завтра,

прет из видавшего виды базальта.

А из лазуревой пасти залива

тянутся мхи, расторопша и слива.

Синее выжгло себя для другого.

Стало невидным и тайным, как слово.

2. Зеленое

Зеленое. Способ пробиться и лечь

не хлебом единым, но в жаркую печь

плавильного летнего неба. Травой

коросту земли пробивать головой,

ветвями царапать безлунную мглу

и красным шиповником сдобрить иглу,

пугать ластоногих трепетом лилий,

бамбуком чертить бессмыслицу линий.

Пора. Эта песня нами допета.

В кадастрах садов обезумело лето.

В мокрых стволах одноногой березы

рвет себя сок, как бутыль на морозе.

Кружится солнце туда и обратно.

Деревья в лесу безмолвны, как правда.

Грачонка перо, что похож на комок,

с убийственным грохотом падает в мох.

3. Желтое

Желтое. Свет при отсутствии света.

Корчатся в озере призраки лета.

Голых деревьев глухие пилястры.

На жухлой траве горящие астры.

Плавают кляксы оранжевых листьев.

И бегают в парке контуры лисьи.

Осень. Агония отзвуков лета,

оторопь веток до звона скелета.