Тропинка в дивный сад - [5]

Сегодня Осень в свадебном наряде,

А завтра, может статься, я умру.

Еще…

Дай дани дали в длани отворенной!

Исторгни сути,

Нежно

Озаренной,

Восторженное пламя новизны!

Еще?

Распеву

Царственных

Успений

Воскресен ход:

СПАСИ!

Еще?

Х р а н и.

Полярный пирс

…Как бухта? Постепенно застывает? Иль до сих пор там слышен трапа скрип, когда корабль извергает трюмом на свежий воздух тени бывших жизней?

А может быть, затихло все в природе, и Магадана нет уже во мгле… и вихрь сдул и бухту, и дома… и все, что было, растворилось в Лете… – а впрочем, все – слова, слова, слова…

Виктор Павленков, г. Бостон, из письма

Четвертый день стоит моя погода у моря

без движенья… Светит ярко,

слепит глаза, макушку напекает и шепчет:

«Лето, лето разгорелось, ты слышишь? —

Слышу. – Видишь? – Вижу: лето…» —

но куртки не снимаю. Жалко. Лень.

На бугорке у школы номер три трава зеленая пробилась

возле серой, пожухлой, прошлогодней…

И отворились худенькие глазки всех прошлых лет —

желтеют молчаливо, мерцают неизбывно…

Меж их ресниц снуют и копошатся плеяды мух и мошек,

совершая телодвижения и перелеты…

Плешивый пес нагаевский[1] приплелся и сипло задышал

незлобной пастью, блестя

на солнце влажными очами, – нюхнул траву – и дальше

затрусил вдоль улицы,

покато льнущей к морю.

У моря утром выводок школярский художников:

воткнули табуретки

в песок, еще упругий по отливу,

и зябликами зяблыми расселись,

сгруппировались:

нюхают волну.

Медуз останки в чешуе медовой морской капусты,

брошенной на берег

холодной кистью утренней волны…

В лучах от снега сопки марчеканской* —

лилово-изумрудным переливом,

янтарно-леденцовым мокрым блеском —

на трапезу открытия сезона —

влечет и мириады первозданных июньских мух,

и взор освобожденный художника тюрьмы…

– Какой тюрьмы?

– Излюбленной, мой друг.

Я и Наташа

1

– Если бы я была такая сильная, как буря,

я могла бы работать метелицей…

Наташа

Год старый провожая за порог,

встречаю новый, с грустью затаенной:

зачем такой? – колючий и зеленый —

на перекрестке улиц и тревог…

Все вновь, как прежде – каждый бугорок

для детских ног вершина и отрада,

а перелив хрустальный снегопада —

как эхо дальних пушкинских дорог…

О праздник долга! Я опять не скрою,

что где-то буря мглою небо кроет…

от детской веры крепче и сильней,

оберегая всех времен единство,

из года в год труднее и больней

любовь к живым растет, как материнство.

2

– Чем пахнет одуванчик?

– Черноглазым лицом.

Наташа

Давным-давно, десятки лет назад

твой дед, закинув ногу на колено,

катал меня, как будто на качелях,

и сам, казалось, был не меньше рад.

Отца я помню рослым и веселым,

и с этого бы мне начать рассказ.

Бутугычаг… – заброшенный поселок,

закрытый рудник, – травы в первый раз…

Но новым детством все открыто вновь,

и все подвластно беглому названью:

отец мой! черноглазая любовь!

хотя давно… давно уже за гранью.

Отца я помню. Памяти отца —

как будто животворное продленье —

мое дитя, в котором от рожденья

бушует явь – от прошлого Лица.

Сад земных насаждений Юрий Со. г. Санкт-Петербург

Об авторе:

Человек без биографии. Когда-то она была, но при переездах, видимо, потерялась, о чем автор не сильно скорбит. Если и происходили какие-то события, достойные упоминания, то все они в стихах.

© Юрий Со, 2016

Корабль дураков

Мы шли на зюйд. Теченье уносило

корабль, полный духов и людей.

Собрала тут неведомая сила

воров, монахов, клерков и судей.

Мы ели рыбу, водорослей комья,

порой медуз глотали мы живьем.

И, в общем-то, никто уже не помнил

куда, зачем и сколько мы плывем.

Раскосая деваха Божью милость

звала, шепча свои псалмы в рапан.

Она здесь зачала и разродилась,

ребенок где-то в трюме запропал.

Босой поэт бубнил стихи о смерти,

рукою к юнге проскользнув в штаны.

Торгаш слюнявил доллары в конверте,

которые здесь даром не нужны.

Здесь без работы гнил гробокопатель,

зрачками шаря по сплошной воде.

Сосал здесь рыбьи кости председатель

каких-то банков, фондов и т. д.

Никто уже не задавал вопросов.

Гроссмейстер проститутке ставил шах.

И бойкий, но свихнувшийся философ

нам вдохновенно толковал о вшах.

Монахини в своем тщедушном теле

носили неизвестно чьих детей.

Их все уже давно переимели

и больше не считали за людей.

Наш путь лежал, не краток и не долог.

Мы шли на зюйд. Потом уже на вест.

От голода икающий астролог

пытался втюхать мне нательный крест.

А в темном трюме без конца орала

толпа, не в силах более молчать.

Конкистадоры или либералы,

среди дерьма их трудно различать.

Там, между бочек в темноте слоистой,

попавшую им в руки на беду,

два бугая терзали феминистку,

которая здесь перешла в вуду.

Вдруг капитан (Петров, Мурадов, Лившиц?)

Поспешно вышел к носу корабля.

И юнга, с мачты кое-как спустившись,

ему шепнул на ухо: там земля.

Но капитан, он ведь великий дока.

И с ясностью, присущей лишь ему,

он понимал, что хорошо, что плохо,

а что совсем не нужно никому.

И наш корабль тихо развернулся

и удалился в синий океан.

Никто из нас на землю не вернулся.

Земли ведь нету. Это все обман.

Какая она, нежность…

Интересно, какая она – нежность.

Что ее порождает? Слова, внешность,

свет торшера, звуки, горенье свечи

или как Она вдруг роняет ключи,

потом нагибается и смеется…

Смех ее – выплеск воды из колодца,

в котором так часто ночует луна.

Нежность. Это странная штука. Она