Тропинка к дому - [34]

Лось тянется к траве, да ноги-сажени, ноги-ходули на этот раз мешают, а шея, шея, ну, до обидного коротка. Дразнится, манит первая сладко-сочная весенняя трава, а не ущипнуть. Видит око, да зуб неймет… Как тут быть? И лось приловчился: ходит, выискивает кустики погуще и — плюх на передние коленки. И так вот, стоя на передних коленках, выстригает траву перед собой. Снова поднимается и снова на колени. Будто поклоны бьет. Любаше хочется верить, что поклоны эти не кустику травы (тогда бы лосю было очень-очень обидно), а земле, солнцу, небу.

Не один лось, не три и даже не пять, а все стадо било поклоны. Торопливо, истово. И это было для Любаши так необычно, ново, что она не знала, как выразить свою благодарность деду за то, что взял с собой. Шагнула за его широкую спину, охватила руками шею и прижалась щекой к его щеке. «Дедушка-а!» — и тут же разорвала обручик, примостилась рядом на колени.

Он все понял и сказал:

— Иной человек всю жизнь проживет, а так и не увидит лося, не узнает, как он пасется. Тебе повезло. Но это пока трава в новину. А нальется на деревьях соком лист — перестанут кланяться.

— Правда?

— Конечно. Лосю это, сама видишь, неудобно да и-и… опасно, если одному. Вдруг волчина из-за куста выкинется, а он на коленях — сомнет.

— Расскажи, что едят лоси.

— Пасти будешь — сама увидишь. Харч у них лесной. К примеру, ветки осины, ивы, ольхи, молодых сосен, кору гложут, охочи до болотных трав — таволги, калужницы. А вот что дивно, так дивно: ржаным ли, пшеничным ли, ячменным ли полем бредет, колоска не сорвет.

— А хлебец только дай…

— То-то и загадка: солощи до хлеба. — Дед поднялся, шумнул нараспев: — С-сюда-а, с-сюда-а… Скоррей, скоррей… Потруби-ка им.

Любаша вскочила, приложилась к горну, и плеснулся, крутой волной плеснулся бодрый звук на полевой простор и на утренний лес — долго таяло эхо в ельницах, в ольховых крепях.

— Теперь мы с тобой поведем их.

Они углубились в лес старой, неезженой дорогой; на березах, на ольхах листочки пока с мышиные ушки, продолговатые почки черемух расщепились зелеными клювиками. Иные ветки с левой и с правой стороны перегораживали дорогу. В старых колдобинах, налитых водой, держался лед, а по краю — зеленый поясок травы с желтой каплей мать-и-мачехи. В густо затененном лесу, больше по елкам, встречались белые шапки-островки снега.

Любаша успела набрать букетик сиреневых подснежников, приотстав от деда, нюхала их и улыбалась.

А позади ворковали колокольцы, трещали сухие ветки, слышались шумливые вздохи животных, иногда рыкал звучным голосом сохатый, Любаша боязливо оглядывалась, прибавляла шаг, догоняла деда.

Они привели стадо к Гремцу, говорливо-певучему лесному ручью; лоси накинулись на ивняковые заросли. Любаша теперь с удивлением глядела на другую пастьбу: лось, забившись в середку, в гущину куста, вскидывал голову, шевелил губой, резцами, как ножницами, срезал длинный прут, и он, слегка качнувшись влево-вправо, нырял в лосиный рот, молниеносно укладывался там. Уже новый, туго обшитый темно-зеленой корой прут вздрагивал и летел-спешил догонять братца. Это выполнялось колдовски-ловко. Никаких лишних движений, все предельно просто и разумно: лось только крутил башкой туда-сюда, целился глазом к ивняковым веткам, дотягивался до них и стриг, стриг, бесшумно и чисто.

— Ай, ловкач! — шептала Любаша. А деда, видать, это уже не забавляло, он сидел на пеньке и курил, сухой ладонью растирая колени.

— День добрый, Константин Макарыч!

Любаша удивленно повернулась на незнакомый мужской голос. С дедушкой за руку здоровался крупный мужчина с полевой сумкой на боку, в легком плаще, в фуражке с зеленым околышем и резиновых сапогах, забрызганных грязью. Откуда взялся?

— Пасем?

— Пасем, Иван Егорыч.

— А отелы как? Начались?

— Десять лосих отелились, у семерых по двойне. Пять лесных коровушек на подходе.

— Богатая прибавка, — дяденька открыл полевую сумку, достал блокнот, записал что-то. — Выходит, начинаете грозить моему лесу… Прошу, Константин Макарыч, вас, и Михееву передайте: к деревне Барсуки и выше по ручью Гремцу лосей не пасите. Карельские березы посадили.

— Карельские?! Ого-о-о! — удивился дедушка. — Ладно, запомню, Иван Егорыч. А ты на всякий случай знай: лоси всегда были, и леса были. Не лоси губят лес — люди. — Дед поднялся. — Тебя, слышь, конкретно сказать, с сынком поздравить можно? Какое имя дали?

— Олег, — застеснялся дяденька. — Это внучка?

— Ага. Из Мурманска. Батька ее, сынок мой старшо́й, Николай, капитанит на рыболовном сейнере, а я вот ее в пасту́шки принял.

— Свой хлебец отработать — это неплохо. Ну, бывайте здоровы. — Дядька приподнял густую еловую ветвь, поднырнул под нее и пропал. В лесу.

— Кто это был? — шепотом спросила Любаша.

— Лесник Паклин. Мужик с корнем. С якорем мужик. Этого шалым течением не унесет. Нашу работу ценит и свою ведет толково. Друг лесу, одним словом.

5

Лоси, попаслись у ручья и сами, без команды, потянулись в глубь леса. Теперь пастух и пастушка оказались позади стада. Любаша заволновалась, но дед успокоил ее:

— Ничего. Они знают, куда идти. Для них лес — дом родной.

То дробно частили, то гасли вещуны-колокольцы, от этих простых звуков лес казался доступней; на деревья проливался солнечный свет, там и там на земле трепетали рыжие зайчики.