Тропинка к дому - [32]

— Что там у вас в Мурманске нового?

— Памятник солдату войны поставили. На сопке. Видно его далеко-далеко. У меня он на открытке есть. Хочешь, подарю тебе?

— Подари.

— Домой вернемся, и подарю.

— Спасибо. У меня тебе тоже подарочек будет. В лесу.

— Какой? Дедунь?

— Потерпи… Ты же морячка, — улыбнулся дедушка.

Любаша кивнула головой, согласилась потерпеть. Она с удивлением глядела на странную железную дорогу. Начиналась она тут же в поле, ныряла прямо в дом без дверей и обрывалась у желтой груды опилок и вороха корья. Слева и справа громоздились бревна. На узкоколейке стояла вагонетка с бревном, нацеленным в странную до-мушку. «Лесопилка», — догадалась девочка.

Теперь они шли полем, сырым, вязким. За ними оставались рваные следы. Видна уже была загородь лосефермы.

— Дедушка, а что не любят лоси?

Константин Макарыч остановился, раскурил сигарету, сорвал лист одуванчика и вытер о него пальцы.

— Правильный вопрос, это нам, лосиным пастухам, знать нужно. Мы с Михеевым выяснили, что не любит лось: запах табака — раз, я, как покурю, так руки о траву вытираю или мою; запах крепких духов — два; паутов, мух — нет у них коровьего хвоста для отмашки — так, клочок какой-то, — три; жару, — голос его звучал мягко, — жару пло-о-хо-о переносят, нервничают, волнуются — это сколько уже будет?

— Четыре, — подсказала она с готовностью.

— Не любят лоси, когда их обманывают, это, как ты знаешь, и людям не нравится. А еще… — он придержал Любашу за локоть, холодной, гладко бритой щекой коснулся ее уха, — еще… двоечников терпеть не могут. Так что, если у тебя водятся двойки, лучше сразу вернуться: лось может запросто лягнуть. Спросишь почему? Так это же понятно: двоечник — лентяй, а лось — прирожденный труженик. Еду добывает себе со всевозможными витаминами, воду; знает, где укрыться от врагов… Ты, Любаня, лося не бойся, он друзей не трогает. Я вот с ними уже двенадцать годов занимаюсь — знаю, что говорю.

Солнце проливалось теперь гуще, утро разгуливалось веселое, неохватное, сияло всеми красками весны. Слева, за взгорком, колыхнул и стал дробить тишину трактор, и сразу Любаша увидела, как над ними низко потянулись грачи — в сторону работающего трактора: будут взлетать за плугом и кормиться.

И опять ручейком журчал над головой жаворонок. Любаша думала, что это тот же самый жаворонок, который запел над луговиной, полюбил ее и дедушку и провожал их до лосиной фермы, как будто он понял, куда и зачем они идут, и песней одобрил их решение пасти лосей…

На лосиную ферму внучка и дед пришли первыми.

3

Сколько раз Любаша бывала на ферме — и не сосчитать! А так и не освоилась: и сейчас вдруг заволновалась, оробело оглядывается, закусила нижнюю губку, помаргивает густыми длинными ресницами, в светло-голубеньких глазах изумление. Вот он, лось! Прямо у входных воротец. Огромная серая гора. А у этой горы четыре высоких-высоких тонких ноги с белесой шерстью, вытянутая ведром горбоносая голова, верхняя губа — приметно-вислая, нижняя обидчиво поужата, нервно-вздрагивающие ноздри, выпуклый темный, сторожкий глаз, как озеро в камышах, в ресницах, уши — по лопуху, ушная раковина начисто затянута сивой шерстью, грудь — два бугра, весь корпус поджарый, ловкий, разгонистый.

Лось!..

Увидеть на свободе одного такого живого лося, да вблизи, и то, наверное, впечатлений хватит на всю жизнь. А она, пока дедушка мыл руки под рукомойником возле дома лосеводов, белкой взлетела на изгородь и повисла локтями и подбородком на верхней слеге. Отсюда вся ферма как на ладони: Любаша видит пятнадцать! — двадцать! — лосей! Картина! Дух захватывает, сердце волнуется, себе не веришь: уж не во сне ли ты, уж не подшутил ли над тобой какой-нибудь добрый волшебник, взял да и подсунул к глазам невидимые стеклышки, которые все увеличивают во много-много раз? Она закрыла глаза, тряхнула головой, открыла глаза, нарочно стукнулась подбородком о гладкую осиновую слегу — а лосей и не убавилось и не прибавилось.

Тут она вспомнила про хлеб, достала ржаную корку, понюхала, откусила сама, с удовольствием разжевала и проглотила, потом уж позвала лося, того, что рядом с воротцами грыз из кучи осиновые ветки:

— Пилот, Пилот, иди, иди скорее ко мне, я тебя хлебцем угощу. Иди, миленький.

— Это Малыш, — издали поправил ее дедушка.

— Ты — Малыш? Иди, Малышок… у-у-у, — Любаша поднялась повыше, перегнулась через ограду и протянула горбушку. Малыш шевельнул ноздрями, уловил знакомо-приманчивый хлебный дух, но не рванулся к Любаше, не затряс башкой от нетерпения, а нехотя развернулся и степенно, с достоинством, приблизился, разрешил маленькой теплой руке потрогать свои уши, блестящие шишки на лбу — будущие рога — и тогда только накрыл губой ладонь с хлебом.

— Эй, слазь, пошли, — второй раз позвал дедушка и, потянувшись рукою в просвет дверцы, откинул изнутри крючок, а затем скинул со столба и дверной грядки кольцо из витой алюминиевой проволоки. — Иди, не бойся. Раз двоек нет, мои лоси тебя не тронут.

По всему просторному загону стояли и лежали лоси. У всех у них на шеях ременные ободки с колокольцами-воркунками: тряхнет головой и — позвонит, разойдется ходко, разбежится, вещает о себе — тут-то, мол, я. В лесу по колокольцу лося легко найти. Точно такую же сбрую вешают на шею и корове-блудне.