Тропинка к дому - [14]

Под ивами она увидела Ефима. Он лежал на траве, головой к полю, ноги в обшарпанных кирзовых сапогах вытянуты, пальцы правой руки судорожно вцепились в траву, багровая культя левой руки прижата к сердцу. Блеклые, водянистые глаза, не мигая, глядели в небо.

— Е-ефи-им! — закричала она. — Ефимушка-а… Родненький мой!.. — и припала к мужниной груди, забилась, завсхлипывала. Отшатнулась, раскинула руки, снова припала к безжизненному телу. И голосила, голосила долго, жестоко терзая сердце. И было ей так больно и страшно, что готова была лечь рядом с ним, чтоб: больше не встать.

Прошло полчаса или час, она не знала. Но собралась с духом, пошатываясь, спустилась к речке, дико вскрикнула, зачерпнула в ладони воды, принесла и смыла с мужниных губ и подбородка запекшуюся кровь. Всхлипывая, опять спустилась к речке, отыскала два обкатанных водой камешка, закрыла веками мужние глаза и положила на них по камешку, выправила левую, покалеченную на войне руку, сняла с себя кофточку и прикрыла ею голову Ефима…

Тут, подле мужа, и нашли ее девчонки из пионерского лагеря. Кое-как отлили водой… Из лагеря позвонили в сельсовет. Все в деревне удивились: вот человек — встретил свою смерть на рабочем посту, а еще — тому, что рядом с мертвым Ефимом лежал его пастуший кнут, свернутый в кольцо. Небывалый случай! В кольцо Ефим сворачивал его только тогда, когда последняя совхозная корова убиралась в загон фермы.

Еще когда построились, в сенцах вбил Ефим в коричневое бревно накось, сверху вниз, шиферный гвоздь с выпуклой белой головкой. На этот гвоздь и вешал всегда кнут, свернутый в кольцо.

Давно-давно, еще детки были малыми, сшил он этот кнут из прорезиненных полос, суживающихся книзу, а в кончик вплел белую волосяную метелочку; вверху кнут вобрал в кольцо, а от кольца к головке кнутовища приладил ремешки из сыромятной кожи. Кнутовище короткое, с грибной шляпкой на конце. Удобно руке. И так отшлифовал ладонью — лака не нужно. Хвалился: «У меня кнут не простой, а химический!»

Вставал Ефим рано, снимал с гвоздя кнут и, что б там ни было на улице: проливной дождь, ураганный ветер, разящий град, слепой туман, — шагал к ферме, расправив на ходу кнут на всю длину, рукоятка через плечо перекинута на грудь, а змеящаяся лента за спиной.

У фермы снимал рукоять, без натуги, наотмашь, закидывал кнут за спину и стремительно, отрывисто бабахал им, как из ружья… Коровы, иной раз сразу пяток, отзывались на пастуший сигнал голосами.

Где пастух, там и кнут, — неразлучны дружки; скользил, сбивая росу с травы, оставляя извилистый следок, сбивал пыльцу с цветов, обегал кусты и деревья.

Коров Ефим никогда не хлестал, никто никогда не видел, чтобы до рубца прочертил коровий бок. Дедовский секрет знал: стегнешь корову — недодаст молочка. Умел подсвистывать, голосом играть, а кнут — для острастки. Собаку отогнать. Лисицу пугнуть.

Пастушье дело Ефим вел тонко, умело. Верст на двадцать вдоль и поперек знал (глаза завяжи — найдет) все луговые и лесные выпасы; знал, какие луга травные, кормные, заливные, поемные. Вешняя взмученная вода ил наносит, подкармливает лужок — травостой тут густ, сочен, любой корове, даже несолощей, по нраву.

И какими только травами не одарит буренушку поемный луг! Тут тебе и знаменитая овсяница и лисохвост, и чина, и горошек мышиный, и подмаренник, и нивяник, и василистник… А как песчаный валок намоет вода — облепит его хвощ, икотник, щавель; отворачивается от них скотина. Знал, где по суходолам приглядистый пыреек, на каких еланях можно накормить стадо. В сухмень лесные-то травы сочней, мягче степных, и овод со слепнем в прохладе, в тени, не так нагло озорует.

Пастух-лежебока корову не накормит досыта: с ней ходить и ходить нужно, водить ее нужно, подсовывать свежую траву… Оттого Ефим и был сух, жилист, что ногам покоя не давал…

Никогда на то место, где сегодня пас, завтра стадо не пригонит. Почему? А потому, что к корове крестьянский сын имел большое и постоянное уважение.

Вспоминал, и частенько:

— Мой тятя говаривал: «Коровку угощают на блюде… на блюде! Сеном и хлебом с солью!.. Корова на дворе — харч на столе».

Ребятишек, случалось, подковыривал:

— А ну, кто отгадает мою загадку, тому и лесной гостинец: четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Что такое?.. Сима, и ты, большуха, не смекнула?! А-ай… Ма-ать, иди-ко-о выручай чад. — Повторял загадку.

Анна розовела от мужниного внимания.

— Ко-ро-ва…

— Вот кому, значит, мой гостинец — мамке, — выводил с плеча на живот полевую сумку, доставал и бережно, подальше от края, ставил на стол термос, запускал руку в сумку, вынимал и передавал пяток крепконогих, с засмугленными шляпками боровиков, а детишкам — по горстке земляники, лесной малинки или орешков. — Свари нам, мать, супец грибной.

Термос Ефимко всегда брал с собой. Такое правило установил, еще когда поженились и его определили в колхозные пастухи. Попросил:

— Анна, будь добра, купи мне термос.

— Термос? Какой, Фима, термос? — удивилась она. — Я и словца такого никогда не слыхивала.

— Ну, это… как бы тебе сказать, зеркальная бутылка, что ли. В корпусе… Да, то есть… в защитной жестяной рубашке. Проще сказать — посудина такая. Во-во, посудина, но хитрая: нацедишь горячего чая — сутки не остужается. Поняла?