Тропинка к дому - [16]

— Скоро.

Не отставали:

— Когда — скоро?

— На май…

— На май?! Ой, девка, свадьба на май — всю жизнь маяться.

Она серчала, круглые глаза суживались:

— А как бы в январе? Всю жизнь мерзнуть, так, что ли?

Жаловалась матери:

— Деревенские говорят: свадьба в мае — маяться буду…

— Слушай их… Главное — в чем? По любви выходишь. По люб-ви-и, — рассудительно отвечала мать.

Было мало вина, мало закусок, мало гостей и — песен мало: первый послевоенный май. А радости — много. Радовались уже тому, что жизнь набирала ход без войны, почтальон перестал носить страшные похоронки.

Анна жила с матерью в старой избе, крытой соломой, с полуразвалившимся крыльцом, покачнувшимся на сторону сараем. Отец с войны не вернулся, мать часто хворала: некому постройки подновить.

Ефим от многодетной сестры перебрался к Анне. Все имущество уместилось в один мешок да в плотницкий ящик — плотничал до войны.

Вместо свадебного подарка извлек из карманов два матерчатых, стального цвета, мотка, подал молодой жене со словами:

— Вот… мои солдатские обмотки, семь метров в каждом. Возьми и побереги. Сгодятся.

В обнимку не ходили, а зажили дружно.

Не успела сирень отцвести, подоспел сенокос. Ефим выкатил чурбачок, вогнал в него бабку и сел вечером отбивать косы: себе и жене.

Анна как раз подоила корову, проходила мимо, остановилась подле мужа.

— Попей парного молочка… С ведерка попей.

Ефим мотнул головой, отказался. Он сидел на березовом кругляше, помогая левой руке-культе коленкой, придерживал косу, правой рукой, держа молоток гребешком книзу, тюкал и тюкал, оттягивал жало чисто, без обрывов и заусениц. От пятки к носку тянулся синеватый свежий следок на полотне косы. Удивляясь сноровке мужа, испытывая нежность к нему, но не выказывая ее открыто, теплым голосом спросила:

— Фима, две косы правишь. Миленький ты мой, да как же ты косить будешь?

Он взглянул на нее снизу вверх, улыбнулся, подмигнул.

— Завтра увидишь. Есть одна придумка. Не забудь обмотку захватить.

Металлические звуки, рождаясь в их дворе, еще недавно таком тихом и забытом, вылетали на простор молодо, сильно, призывно, охватывали всю деревню на холме, будоража и напоминая: приспела пора сенокоса, собирайся с силами, будь на изготовке. Не было, не было сейчас других таких звуков, это Анна знала, которые бы так глубоко и радовали, и в то же время так глубоко тревожили деревенского жителя, как эти, выбиваемые молоточком о металл ее Ефимом. Сегодня уже не уснешь спокойно, предупрежден: впереди горячая страдная пора. Молоточек заставит тебя в разгар цветущего лета подумать о зиме… Легко, отрывисто, прицельно ходил молоточек в Ефимкиной руке, оповещая всех: «Сенокос… Се-но-кос…» Эти звуки, оплеснув деревню, скатывались с холма и гасли там, успев всполошить взрослых уток и коростелей: будь начеку, вот-вот начнется грозная суматоха в твоих владениях.

Анна на крыльцо, а бабка Кислениха с косой во двор. Издали шумнула:

— Вели, девонька, хозяину, чтоб и мою косульку маненько поклепал.

Кислениха со двора. Варвара Сорокалетова с двумя косами…

Встали рано-рано: еще солнышко не вылупилось. И от завтрака, предложенного матерью, отказались.

Мать подала вещмешок с харчами, проводила их до калитки, перекрестила со словами:

— С богом, детки… Нюра, помни мой наказ: на мужика не больно наседай. Сама проворней шевелись.

У Ефимки — вещмешок, две косы на плече, у Анны — грабли, бидон с молоком, туесок под ягоды, под первые грибки. Шли проселком через ржаное поле. На солнце-восходе шибко разрумянилась полоска неба, вот-вот выкатится светило и обласкает землю своими лучами. Пробудились жаворонки и такими чистыми, переливчатыми, отрадными трелями приветствовали их из поднебесья, что Анне хотелось ответно запеть: как чудесно, что они муж и жена, что идут рядышком одной дорогой, что никто им не мешает, одни, что впереди работа и целый день жизни… День?! Вся жизнь впереди!

Рожь вытянулась в струнку, дружно выколосилась, поверху отливала сталью, глазу было приятно видеть это поле, сбегающее по изволоку в сторону хвойного леска, речки Покши.

Было тихо. И только когда Ефимко поправлял на плече косы, они, задевая одна о другую, легонько звякали. Дышалось легко, свежо, во всю молодую грудь, запах ржи смешивался с запахами росы, цветов, хвойного леса, воды — сразу за холмом текла речка. Дорога плотная, не размята в пыль.

От текучего рассеянного света чаша неба теплела и все ширилась, ширилась. Ждали, а прозевали: взошло солнце и брызнуло так напористо, ослепительно, что они на миг зажмурились, остановились. И Анна, воспользовавшись этим, спросила Ефима:

— Ты о чем думаешь? Признавайся!..

Он повернул голову, поглядел на нее удивленно. Вслух же ответил:

— Смешная ты, Анна. Да ни о чем… Вот иду. И ты — рядом. И мне хорошо.

Она поставила бидон на сиреневую дорогу, с засветившимся лицом шепнула:

— Хочу тебе что-то сказать…

Он наклонил голову, подставив ухо, она быстро закинула руку ему на шею, решительно повернула лицом к себе, чуть привстала (он был выше ее на голову) и припала к его губам. Он вздрогнул, левой рукой-культей придержал ее, ответил с усладой на ее поцелуй, и поцелуй получился долгим, горячим, обещающим, а когда она оторвалась от него, весело, шумно выдохнул: