Накипевшая на сердце Марии горечь вдруг прорвалась.
— В чем дело? — вскинула она глаза на Солодуха, и в них не было обычной мягкости. — В том, что мне тяжело жить. Тяжело!.. Я не знаю, что со мною сейчас, не знаю, что будет дальше. Ну, я занимаюсь, тороплюсь учиться, чтобы кончить вуз, а жить я не живу. Мне душно. Кругом чужие, враждебные люди. Кого я вижу, кого знаю? Валентину, вас, еще двух-трех человек. Меня во дворе здесь мучают. Я всем как бельмо на глазу... Мне тяжело!
Александр Евгеньевич, не скрывая своего изумления и беспокойства, слушал Марию и не прерывал ее. И она говорила. Она говорила о том, что еще ничего не знает, ничего в жизни не видела, что почти всегда она чувствует себя одинокой и никому ненужной. И больше всего говорила она о том, что ее окружало в этом дворе. О липком и неотвязном, что кружилось вокруг нее и отравляло каждую ее мысль.
Порыв Марии был не долог. Так же внезапно, как прорвались в ней ее горькие и холодные жалобы, так же они внезапно и прекратились. Она замолчала почти на полуслове, будто кто-то остановил ее и о чем-то напомнил. Она смущенно и обиженно замолчала.
Солодух встал, подошел к ней поближе и покачал головою.
— Девочка вы, маленькая девочка! — ласково обратился он к ней. — Что же вы обо всем этом молчали? Ведь, в сущности, все это так поправимо. И одиночество ваше не такое уж полное. Разве у вас нет друзей... друга? А то, что творится на вашем дворе, так это ведь чорт знает, что такое! На девятом году революции да такая дичь! Уезжать отсюда надо. Немедленно. У вас тут собрались, наверное, всякие отбросы, торговки, бывшие какие-нибудь люди, шушера. Если бы здесь жило хоть несколько рабочих, разве могло бы быть такое? Да ни в коем случае! Конечно, такой сброд может любого человека затравить. Вы настоящих людей, Маруся, еще не видывали. Вот выберитесь отсюда к настоящим людям и поймете, что это значит. Я вас устрою на другой квартире. К приятелям. У меня товарищ есть, слесарь, у него лишняя комната была, я узнаю, свободна ли она, и перевезу вас туда... Все это пустяки! Честное слово, пустяки!
— Не надо... — сделала Мария робкую попытку отказаться от предложения Александра Евгеньевича, но он почти резко остановил ее.
— Как, не надо? Нет, вы уж не противоречьте! С вами надо действовать напролом. Вы еще маленькая, — смягчил он шуткой свою резкость, — вы должны старших слушать. Особенно, когда старшие желают вам добра и... любят вас...
Двор жадно, десятками глаз следил за тем, как Солодух через несколько дней после разговора с Марией выносил и бережно укладывал на подводу ее скарб. Двор вглядывался в каждую вещь и по-своему расценивал.
— Кроватки-то у дитенка нету! Корзина!
— Чемоданчик желтенький. Форсистый.
— А в ящике, видать, наряды, модный причиндал!
— Для дитя нехватает, а себе, поди всякую шундру-мундру заводила!
Александр Евгеньевич уловил один из возгласов, оглянулся и крикнул кучке женщин, стоявшей вдали:
— Эй, гражданки любопытные, пошли бы вы да занялись делом, пока что!
— Новый хахаль! — насмешливо протянули одна из женщин. — Задается!
— Но-о! — шагнул в ее сторону Солодух, и двор сразу опустел.
Подвода выехала, наконец, со двора. Мария, прижимая к себе закутанного в одеяльце Вовку, оглянулась в последний раз на свою квартиру и перехватила острые и насмешливые взгляды женщин. Пискливый голосок какой-то девчонки крикнул ей вслед:
— Бесстыдница!
Солодух взял Марию под руку и решительно сказал:
— Наплевать! Пошли.
Слесарь Сорокосабель гудел за перегородкой, с кем-то оживленно беседуя.
— Ты, Наталья, обрати внимание: разве это мысленно, чтобы рукава у платьев драть? Это ж несознательность твоя! Стопроцентная несознательность.
Мария изумленно прислушивалась к разговору за стеной и недоумевала. Она успела подметить за этот первый день своего жительства на новой квартире, что у слесаря было двое детей — мальчик лет десяти и шестилетняя девочка. С кем же Сорокосабель, новый ее квартирный хозяин, так беседует?
Недоумение Марии рассеялось сразу же, как только она услыхала тоненький голосок, задорно и независимо отвечавший:
— Дак я жа работала! Какой ты, папка! У меня от работы... А потом я изьму иголочку и шить буду!
— Шить будешь! Сказывай! Вернее всего, матери придется. Знаю я тебя, Наталья!
Детский веселый смех прозвенел за стеною и сладко отозвался в сердце Марии. Вслед за девочкой засмеялся отец.
Маленькая комнатка Марии залита была солнцем. Чисто выбеленные стены веселят глаза. Вовка спит в кроватке: у слесарши нашлась свободная кроватка.
— Пусть бутуз ваш пользуется, покуда! — приветливо сказала слесарша, уступая кроватку Марии. — Не жду я в скорости нужды в ей!
Белые стены сверкают празднично. И главное — за стенами нет враждебных, подслушивающих ехидных людей. И Марии дышится сразу здесь легче, свободнее.
Вчера Солодух перевез ее сюда, познакомил со слесарем и с его женою. И немедленно же сам ушел. Он не стал мешать ей, не стал надоедать. Вообще он проявил к ней хорошую простоту, не возвращаясь к прежним разговорам, не напоминая о своих отношениях к ней. У Марии вспыхнуло к нему теплое чувство благодарности. И вместе с тем на нее накатилась какая-то странная боязнь. Смутно, смутно ощущала она эту боязнь, сама не зная, сама не понимая ее причины.
