Тристан 1946 - [99]

У него по-прежнему были широкие плечи и узкие бедра — наследство, которое передал ему Петр, чтобы он мог иногда приласкать чужую жену. Нет, внешне он почти не изменился. Мог бы и сейчас так же, как и тогда, сидеть на террасе в Пенсалосе, и там точно так же светил бы месяц и точно так же горели бы факелы на устрашение комарам и ночным бабочкам и руки, лежавшие на его плечах, могли бы быть руками Изольды Первой и Последней.

У меня и сейчас перед глазами один такой вечер когда, казалось, все еще может быть, хотя все уже было. Такие вечера, наверное, случаются только тогда, когда двери в иной мир бывают не плотно закрыты, потому что какой-то сверхчеловек, архангел, Зевс или хотя бы астронавт не совсем плотно прикрыл за собой металлический щит, отделяющий землю от неба.

Не знаю, то ли по недомыслию, то ли с отчаяния Михал поставил в тот вечер пластинку с симфонией Франка. Звенели цикады, среди деревьев мелькали огромные светляки, луна была огромной, застывшей как конец аккорда с ферматой, когда звук постепенно уходит и эта музыка еще раз говорила о том, что любовь самая здоровая, самая прекрасная болезнь на свете, единственная достойная бессмертия боль.

И все же этот вечер уже не принадлежал ни мне, ни Михалу, ни Кэтлин, ни тем краям, которые когда-то были. И молодой американский бизнесмен не был двадцатилетним варшавским повстанцем, его теперешняя Изольда не была прежней ирландской Изольдой, и круглая полная луна не была прежним полнолунием любви.

Пластинка с симфонией Франка умолкла, луна зашла за тучу, стало холодно, Кэт позвала нас в дом. Но я не могла больше этого вынести, убежала в парк.

Большую часть дня Михал проводил у себя в конторе, в тридцати милях от дома. По вечерам он обычно рассказывал анекдоты, дурачился с Ингрид, ходившей за ним хвостом, хвалил Кэт за поварские таланты и за то, что она покупает помидоры на пять центов дешевле, чем они обошлись бы ей в собственных парниках.

Бернард приходил редко: Кэт никак не может простить ему путешествия за «доктором-специалистом». Мне трудно судить о том, как Михал относится к своей жене, но в конюшне, где у него крохотная комнатка, увешанная седлами и уздечками, частенько всю ночь напролет горит свет. Мне кажется, что он охотнее ночует там, чем в супружеской спальне.

Вначале он приходил ко мне каждый вечер, потом — все реже, нам мешали наши воспоминания, как те, которые никому, кроме нас, не интересны, так и те, которых мы предпочитали не касаться, даже оставаясь наедине.

Я все время себя упрекала: сын не твой, потому что ты не сумела его завоевать. Пока продолжалась игра в Тристана, он называл тебя Подружкой. Теперь он играет в американскую акулу и Бранжьена ему больше не нужна. Меня поражала та легкость, с которой они оба — и Михал, и Кэтлин — перестроились, перешли от одной роли к другой. Но Кэтлин была честнее, она предпочла настоящий театр, где, как только упадет занавес, никто не должен горевать над ее судьбой. Михал же, наоборот, все еще требует от меня сочувствия, хотя его теперешняя жизнь — против меня.

Я пробовала говорить с ним о годах войны, хотела понять, было ли его участие в Сопротивлении стихийным порывом души или тоже лишь одной из ролей? Из того, что мне (не без помощи джина) удалось вытянуть из него во время наших разговоров в Лонг-Айленде, я поняла, что ни роль, ни порывы здесь ни при чем, все это было продиктовано необходимостью. А вот «спасение человека» — это роль, навязанная ему Петром. Я же оказалась неспособной диктовать кому бы то ни было какую бы то ни было роль. Что же мне оставалось? Наверное, дожидаться в Пенсалосе того дня, когда спасение человека станет необходимостью для матерей, для отцов и для сыновей в любом уголке земли.

Накануне отъезда, явившись в «большой дом» на ужин, я застала там разъяренную Кэт. Она с яростью ударила в гонг — раз, другой, — а потом заявила:

— Я не намерена есть остывший суп. Садимся без них. — Речь шла о Михале и Ингрид.

— Пойду их поищу, — предложила я.

Я направилась к конюшням. Смеркалось. Еще издалека на фоне пронзительно фиолетового неба, какое бывает в тех краях после заката, я заметила две фигуры — Ингрид и Михал сидели, повернувшись ко мне спиной, на холме у выгона, перед ними пасся конь, над ними всходил месяц, конь то и дело потряхивал гривой и ржал, такой же нереальный, как и они. Я подошла ближе, и, хотя они разговаривали негромко, в вечерней тишине слышно было каждое слово.

— Когда ты вырастешь, Иня, — Михал говорил по-английски, но имя девочки переделал на польский лад, как когда-то Кэтлин на Касю, — я куплю тебе такого коня, на котором ты сможешь не только скакать по земле, но и летать.

— И мы полетим на Луну, правда, папа? — откликнулась девочка.

— Полетим. Но только не сразу. Сначала мы полетим над разными странами и везде будем бросать листовки.

— А что там будет написано, в этих листовках, дэдди? Чтобы все покупали кремы Елены Рубинштейн?

— Нет, Иня. Чтобы люди не убивали друг друга.

— И бандитов тоже?

— И бандитов. Бандиты сами перебьют друг друга.

— А когда ты мне купишь такого коня, папа?

— Не так скоро, Иня. Такой конь очень дорого стоит. Нужно заработать кучу денег.