Тристан 1946 - [80]

Михал беспомощно развел руками — ничего, мол, не поделаешь, женская логика. И, уплетая ветчину с горошком, продолжал:

— Кася все время думает, что мне плохо. Это у нее мания. Пока похоже на то, что она и полдня без меня не может обойтись.

На другой день он укладывался в дорогу, пел, насвистывал, показывал какое-то иллюстрированное издание по американской архитектуре, звонил в Лондон в бюро путешествий, перевел оплаченный чек на билет, гладил брюки и одновременно все прислушивался и частенько выбегал на террасу, откуда видно было шоссе. К вечеру он исчез, вернулся поздно ночью. И снова невольно вспомнилось зловещее предание — тайный визит Тристана в замок Тинтажел, вскоре после примирения короля Марка с Изольдой.

Рано утром я услышала в комнате Михала шаги, приоткрыла дверь, вошла. Он стоял у стола неодетый, взлохмаченный и взвешивал на ладони что-то крохотное и блестящее. Лениво повернул голову ко мне:

— Вот смотри, что она дала…

Это была сережка. Большая бриллиантовая слеза, оправленная в платину.

— Как ты мог это взять? Ведь это же целое состояние!

— А что, я не знаю, что ли? В Лондоне она то и дело собиралась их продать, а я не давал.

— Зачем же сейчас взял?

Он зевнул.

— Зачем? Спроси об этом Касю.

Со мной иногда бывает, что все мысли улетучиваются, со всех сторон меня окружает пустота и даже собственный голос кажется чужим.

— Не смей от меня отмахиваться, как от назойливой мухи! Я хочу знать, почему ты принимаешь в подарок драгоценности от женщины, которую сделал несчастной!

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Это я? Я сделал Касю несчастной? — Сел на заваленный вещами диван и обхватил руками голову.

Целых два дня мы провели с ним за разговорами, и чем больше я узнавала своего сына, тем меньше понимала, как мне быть. Я часто считала его циником и даже лицемером. Но ни циником, ни лицемером он не был. Просто, пережив в Польше тотальную войну, он уже не верил, что существует общечеловеческий язык и общее определение человеческих поступков. Не верил, несмотря на всю свою «хитрость», что можно как-то управлять своей судьбой, своими и чужими страстями. Даже Анна, которую повесили за ноги и у которой «кровавое месиво вместо лица», по его мнению, руководствовалась не какими-то нравственными принципами, а ей просто «так больше нравилось».

— Хорошо она поступила? — спрашивала я.

Он пожимал плечами.

— Не знаю. Я перед ней преклоняюсь. Я за нее отомстил. Но я хочу жить.

— Причиняя зло другим?

Он вскипел:

— Разве я хотел профессору зла? Вовсе нет! И это не ложь: мы ничего плохого не сделали. Мама! — кричал он. — Таким добрым, каким я был для Каси, я ни для кого никогда уже не буду! На кого этот старик злится? Он ведь, кажется, ее любит, значит, должен желать ей добра! Скажешь, нет? — Он бегал из угла в угол. — Как ты можешь говорить, что я сделал Касю несчастной? Эта сережка — память о том, что я готов был возить мусор, лишь бы она не продавала сережки. Вчера она плакала, когда мне ее отдавала.

У меня оборвалось сердце.

— Ты возил мусор?

— Ну и что с того? Возил — значит, нравилось. И нам было хорошо.

— Потому что она много зарабатывала.

Тут он рассвирепел.

— Мне вовсе не нужны были ее заработки! Ей хотелось покупать всякие там статуэтки, ананасы, и она пошла работать. На хлеб и моих помоечных денег хватало.

Я заметила на плече у Кэтлин шрам. Знала я и про историю с часами.

— Если вам было так хорошо, почему же вы расстались? — спросила я.

— Кто сказал, что мы расстались? — возмутился он. — Даже у супругов случается, что муж путешествует один.

— А жена в это время живет с другим? — съязвила я и тут же пожалела об этом. Ждала, что Михал рассердится, но он повернулся ко мне спиной и, сунув руки в карманы, долго глядел в окно на залив, а потом голосом усталого старика повторил слова, которые я уже слышала:

— Анна была права: ты, мама, недобрая.

Наверное, я заплакала, потому что через минуту он уже сидел рядом со мной.

— Видишь, Подружка, — говорил он, гладя меня по спине, — я совсем не такой плохой, как ты думаешь. Отец мне сказал: «Женщина тоже человек». И мне было жалко Касю — она так дорого платила за наше счастье. Понимаешь, людям иногда надо отдохнуть от счастья.

— Тогда оставь ее сейчас в покое, не подкарауливай ее!

Он отодвинулся.

— Это дело мое. — И вышел из комнаты.

В кухне в углу он увидел миску Партизана и был искренне растроган.

— Вот кто был мой лучший друг, ни о чем не расспрашивал, хотел быть со мной, и все! — Он задумался. — Знаешь, Кася ревновала меня к Партизану.

Я спрятала миску в шкаф.

— В этом я очень сомневаюсь. Человеческая любовь не похожа на собачью.

Он пожал плечами.

— Старая не похожа. А мы с Касей постарели, потому что устали от своей преданности. А было время — мы жили счастливо, как псы.

— Как псы? — возмутилась я. Наверное, мне было бы приятней, если бы он сказал «как Тристан и Изольда», но я не была уверена, не одно ли это и то же.

Мне кажется, что он не отказался от своих набегов в Труро, очень часто отправлялся куда-то на мотоцикле и возвращался домой в отличном настроении. А как-то вечером заявил:

— Ну, мама, со всеми делами покончено. Через три дня «Либерте» отходит из Саутгемптона. Я хочу, чтобы для начала у меня в Штатах было немного деньжат, поеду третьим классом. Как только заработаю, я все тебе верну.