Тристан 1946 - [81]

Всякий раз, когда новость застает меня врасплох, я кажусь равнодушной.

— А отсюда когда уезжаешь?

— Завтра.

— Кэтлин знает?

— Она сказала, что могу ехать. Миссис Мэддок и Эрнест с первого получают расчет. Кася хорошо выглядит.

— А профессор знает?

— Нет. Зачем ему говорить? Пусть старик думает, что меня здесь нет.

Я проводила его до Пара. Он отнес чемоданы в вагон и тут же вернулся, подошел ко мне — высокий, крепкий мужчина с детской улыбкой, похожий на Петра больше, чем на меня, мой и чужой, совсем чужой. Он знал, что я не буду его задерживать, сбросил с себя груз здешних забот и теперь казался растроганным. Обнял меня, целовал мои глаза, щеки, губы.

— Хорошо, что ты существуешь, мама. И не бойся, ничего со мной не случится. Я, конечно, скверный тип, но как только разбогатею — выстрою тебе в Америке дворец, вот увидишь.

Машинист дал свисток. Одним прыжком Михал очутился на подножке вагона. Он стоял на ступеньках, бледный, великий грешник, ожидавший чуда, как Тристан. Поезд набирал скорость, Михал продолжал стоять, уцепившись за дверную скобу, — не шевелился, не махал руками — уезжал. А я бежала вслед. Опять меня кто-то покидал, и опять я не в силах была его догнать.

Кэтлин в этот вечер не позвонила. Я не могла найти себе места и рано легла спать.

Целых десять дней Кэтлин не давала о себе знать, а я снова проходила привычный круг мучений: ощущение утраты, неудержимое желание вступить в контакт с кем-то для меня недостижимым, страх перед размышлениями о конечных итогах жизни и, наконец, горький смех над тем, что я сама выдумала драму, не разглядев самой обычной комедии.

Я искала общества Гвен. Мы бродили с ней (без Сюзи, которую в принудительном порядке заставили отдать в школу) вдоль всевозможных заливчиков и пустынных пляжей, разыскивая редкие ракушки. Болтали о погоде, о травах, улитках. Но я-то все же хотела выведать у нее, что делает Кэт и как она относится к Михалу. Гвен была очень тактична.

— Кэт? Вернулась домой. Дядя ее умер, она богата, свободного времени у нее сколько угодно.

— Как ты относишься к тому, что Кэтлин вернулась к мужу?

— Я думаю, это хорошо.

— Я очень скучаю без Михала.

Она бросила на меня быстрый взгляд из-под выбивавшихся на лоб густых, раньше срока поседевших волос.

— Почему же ты не поехала вместе с ним?

Я долго раздумывала, прежде чем ответить.

— Из-за Кэтлин.

— Из-за Кэтлин?

— Ну да. Я могу ей понадобиться.

— А Михалу?

Меня словно что-то кольнуло.

— Михал перед ней виноват. Я обязана…

— Сюзи всегда виновата, но у меня нет к ней никаких претензий.

— Но ведь Сюзи ребенок.

— Михал тоже твой ребенок.

— Но не ребенок Кэтлин.

Она меланхолично улыбнулась.

— Тот, кого любишь, всегда ребенок, которому все прощается.

— Но мать отвечает за обиды, которые ее ребенок наносит людям, — настаивала я. Гвен умолкла.

Я занялась приготовлениями к зиме — возилась в саду, проветривала одежду, приводила в порядок библиотеку и — как прежде Михал — то и дело поглядывала на телефон.

На десятый день рано утром я получила телеграмму: «Приземлился Нью-Йорке. Все о'кей. Целую». И ровно через час у калитки остановился «моррис», из которого вышла Кэтлин.

— Какие новости? — спросила она через силу. — Он должен быть уже на месте.

Я показала телеграмму. Было тепло, словно опять вернулось лето, мы сидели на террасе, я спросила, что она будет пить.

— Джин с тоником, — сказала она (любимый напиток Михала). Мы медленно попивали джин с тоником, не зная, как сквозь гору событий добраться друг до друга.

— Что нового? — наконец спросила я.

Она оживилась.

— Джеймс мне опять диктует. Очень интересно. Про кораллы.

— Про кораллы?

— Ну да. Он пишет, что индивидуальный быт отмирает, люди будут жить группами. Как кораллы.

Она теперь говорила не «Брэдли», а «Джеймс». Это-то и было новым. Пила она с жадностью, глаза у нее разгорелись.

— Я буду приезжать чаще, можно? Михал будет мне писать на твой адрес.

— Ради бога! А профессор ничего не имеет против твоих одиноких прогулок?

Она погрустнела:

— Нет… Он вообще слишком добр ко мне.

Так было положено начало ее почти ежедневным визитам. Она помогала мне в саду и дома, следила за тем, чтобы я пила травы, запрещала копать землю на солнцепеке. Чаще всего она появлялась перед приходом почтальона. Когда он открывал сумку, мы обе старались не смотреть в его сторону, а забирая счет за газ и телефон или бумаги из банка, улыбались ему вымученной улыбкой. Я лично не рассчитывала на письмо. Лондонский период приучил меня к этому. Но чем больше проходило времени в ожидании весточки о первых шагах Михала в Америке, тем больше я сердилась на него за пренебрежение к Кэтлин. Сама же она удивляла меня своей стойкостью. Если я начинала беспокоиться, не случилось ли с ним чего, она говорила:

— Успокойся, Подружка, ничего такого с ним нет, ему просто некогда. Он строит наше будущее, думает о нас.

«Нас… наше» — это звучало по-семейному, словно у нас троих была одна судьба, а Брэдли, а может быть и Кэт, — кто знает? — оставались фантомами, без всякого смысла и значения.

Иногда, услышав, как шуршат шины велосипеда по гравию — знак того, что подъехал почтальон, Кэтлин, вместо того чтобы спешить к дверям, убегала в глубь дома. Она даже не спрашивала про письма, зато все охотней рассказывала про Михала. Описывала смешные сцены из лондонской жизни, хохотала, вспоминая его остроты, набрасывалась на «идиотов», которые не умели ценить его «интеллигентности», критиковала «коварных» англичан за их черную неблагодарность и неумение ценить героя «польской войны» и обвиняла его «фальшивых друзей» в том, что они злоупотребляли его верой в человеческую порядочность. О ноже, о часах, о сцене у Франтишека, о Брэдли и Кэт речи не было. Со дня на день Михал все преображался, превращаясь в некий идеал. Одновременно создавалась ни на чем не основанная легенда о его успехах в Америке.