Тристан 1946 - [38]

— Вот это? А может, это? — говорила она, передвигая с места на место шкатулки, в которых поблескивали ожерелья и брошки с полудрагоценными камнями, вышвыривала на тетрадки груды перчаток, вороха перьев для шляпок, кружевных платочков, благоухающих всеми ароматами Герлена[32].

— Пожалуйста, прошу вас, — зазывала она меня. — Сегодня утром я продала Браун за сто пятьдесят фунтов норковую шубку, которая обошлась мне в тысячу пятьсот. Но для меня сейчас главное — не деньги, а время. Нужно купить билеты для девочек, потому что мой переезд оплатит дядя.

— Вы собираетесь уезжать?

— Да, непременно. Хочу как можно скорей вернуться домой, в Штаты, — отвечала она, закалывая на мне мексиканскую шаль. — Здесь ужасные школы. Я было определила детей в пансион, в самый дорогой пансион в Пензансе. Да что толку, если учительница, вместо того чтобы учить их орфографии, все время спрашивала, где их папа. В конце концов я пришла в ярость и вчера привезла девочек домой. И вообще, откуда моим детям знать о папе? Я никогда им ничего ни о каком папе не рассказывала.

— Может быть, вам лучше было бы переехать в Лондон? — робко вмешалась я.

— Что? В Лондон? В этот английский Вавилон? — забывшись, она уколола меня булавкой. — У меня красивые дочери. У них здоровые отцы и здоровая мать. Я хочу, чтобы и они росли здоровыми морально и физически.

Я с изумлением глядела на эту груду вещей.

— Но зачем вы все это возите? В таком количестве?

— Знаю, знаю, — прервала она меня, — знаю, что все это старье. Но что делать? Семейный совет не слишком ко мне благоволит. А это как-никак капитал. И потом, — добавила она, и на щеках ее выступили пятна, — неужели я должна была оставить все это во Флоренции, чтобы Антонио раздал мои вещи своим девкам? — Голос у нее дрогнул.

— Антонио? — повторила я. Должно быть, этот день был для нее днем гнева, когда чувства обуздать невозможно, даже руки у нее дрожали.

— Ну да, маркиз Антонио де Портулакка, мой законный муж, — не без гордости подтвердила она — Я два раза от него забеременела, и оба раза этот римский католик велел мне делать аборт. Во второй раз доктор отпустил меня домой чуть раньше, чем он рассчитывал, тут-то я и застала его в постели с Кьярой, нашей массажисткой, — они лежали под балдахином с фамильным гербом.

Атласной туфелькой она нацелилась в невидимую Кьяру, и из глаз ее вдруг хлынули слезы.

Боясь ее чем-нибудь обидеть, я молча заплетала и расплетала бахрому на мексиканской шали.

Но Кэт, кажется, не оценила моей деликатности. Она посмотрела на меня с вызовом.

— Ну и как по-вашему? Я должна была делать вид, что меня это не волнует? — Заметавшись по комнате, она пнула ногой чемоданы. — Но это меня взволновало. И так взволновало, что я поехала на Капри и завела себе там ребеночка от здорового красивого рыбака. Правда, он не был таким красивым и здоровым, каким был Антонио, когда мы с ним встретились на площади Синьории, и я думала, что он ничего обо мне не знает. Мы почти что и не разговаривали, взялись за руки и весь день провели вместе, вечером он проводил меня в гостиницу, а утром сделал предложение. Я подумала, что это любовь! Провидение! Гром среди ясного итальянского неба! Но не тут-то было. Он просто-напросто выведал у директора отеля, что отец оставил мне большое наследство, и сделал предложение. Я была замужем два года. Два кошмарных года в неотапливаемом палаццо с хромыми тетушками в корсетах, с дурацким потолком, штукатурка с которого падала прямо на балдахин. Ну и как по-вашему? Я должна была умереть от горя?

Она стояла передо мной разъяренная, готовая к бою, но я упорно молчала.

— Нет, вы все-таки скажите, что же мне оставалось делать? Умереть от горя? — И, не дожидаясь ответа на вопрос, продолжала: — С горя можно умереть только тогда, когда знаешь, что такое случилось только с тобой. Когда знаешь, что судьба, благосклонная к другим, выбрала тебя единственной своей жертвой. Верно я говорю? — напирала она на меня.

— Пожалуй что, — промямлила я.

— Вот видите! — воскликнула она с торжеством в голосе — Ведь то, что случилось со мной, — правило, а не исключение. То же самое случилось и с моей матерью. А может, и с моей бабкой, с моей теткой… Мужчины родятся предателями, единственное утешение женщины — дети.

— Да, вы правы, — наконец-то решилась и я вступить в разговор. — Михал говорил мне, что мужчина нужен вам всего лишь на одну ночь для будущего потомства. Джек с этим примирился?

Она помрачнела.

— С Джеком у нас ничего не вышло. Я думаю, что и выкидыш случился оттого, что Джек ужасно ревновал меня к норвежцу, к отцу Ингрид. Ни про Антонио, ни про Беппо он почему-то ни разу не вспомнил. Только про Олафа. Наверное, настоящий англичанин не способен ревновать к шарманщикам.

— А вам не жаль Олафа? Или Джека?

— Нет, — отвечала она сердито, взяла в руки кружева и стала перебирать их. — Мужчин мне вообще не жаль. Ребенка жалко, — добавила она, разглядывая кружево. — Кажется, это был мальчик.

Она стянула с меня шаль и принялась нахваливать шляпы. Одну из них, самую маленькую, вращала на пальце.

— Ну вот, возьмите хотя бы эту. За десять шиллингов. Неделю назад я купила ее в Труро за пять гиней. Теперь, наверное, вы понимаете, что экономить я не умею, а дядя жалеет денег на билет детям.