Тристан 1946 - [14]

Я спустилась вниз, ближе к морю. Слева от меня, опершись локтем о колено, уткнувшись подбородком в ладонь, сидел Михал в позе Эдипа, глядящего на Сфинкса. Мысль о том, что я не вижу того, что сейчас видит он, не давала мне покоя. Во всяком случае, на этот раз он видел не войну и не лагерь, потому что по лицу его пробегали отблески восхищения. Должно быть, он видел свой Труро, о котором «забыл». Солнце рассеивало туман, он отступал, перевоплощаясь в строфы и метафоры, теперь из него можно было создавать замки, королей и героев. Но едва я воздвигла Тинтажел и увидела Изольду, застывшую у окна в ожидании паруса — вестника из Бретани, как образ рассеялся в сверкающих волнах. Я вдруг почувствовала ненависть к старым лесбиянкам с их дурацкими бреднями.

— Михал, проснись! — крикнула я.

Он посмотрел на меня так, словно был от меня далеко-далеко, за тысячу миль, и в то же мгновение Сюзи принялась молотить его по ноге кулачком.

— Уйди, иди куда хочешь! Не хочу, чтобы ты со мной оставался…

Он посмотрел на нее с жалостью.

— Если бы я мог уйти, куда хочу, Сюзи…

Одно из своих тайных писем, приходивших на почту, Михал забыл в кухне на столе. Я не могла удержаться от искушения. Письмо начиналось словами: «Му dear boy…»[11] Я быстро взглянула на подпись: Yours James Bradley.

Письмо было длинное, я читала его, и щеки у меня пылали, я боялась, что того и гляди войдет Михал и застанет меня за этим занятием. Признание профессора показалось мне столь удивительным, что я тотчас же по памяти записала текст письма. Оно выглядело примерно так:

«…спешу сообщить тебе, что все идет своим чередом. К сему прилагаю программу лекций архитектурного факультета в Ливерпуле. Увы, мой мальчик, конкурсных экзаменов тебе не избежать, хотя этот старый козел Джонни Осборн, тамошний декан, и твердит постоянно, что нет такой вещи, которой бы он для меня не сделал. Ты должен заниматься с прежним усердием. Думаю, что экзамены ты благополучно сдашь, потому что большинство наших молодых людей так уверены в своей мудрости, которую они якобы впитали с молоком матери, владычицы семи морей Великобритании, что бояться их нечего. Разве что на горизонте появится какая-нибудь конкурентка, влюбленная в козью бороду моего Джонни, которой этот знаменитый эпигон Ле Корбюзье привык заметать просчеты в собственных конструкциях… Забавно и умилительно наблюдать, как умеет юное воображение зажечь чей-то ум, а потом и сердце. Я никогда не говорил тебе, как меня растрогал твой первый визит в Труро, когда ты явился поборником интересов Кэтлин. На такое безрассудство способна только молодость. Кем была для меня в тот день твоя протеже Кэтлин Мак-Дугалл? Никем, абсолютно никем. А кем казался мне ты, ее защитник? Кем-то вроде разносчика, продавца мыла или рыбака-бретонца с ожерельем из луковиц на шее. А чего требовал мой назойливый посетитель? Пустяка. Всего лишь, чтобы старый человек, который, едва справляясь с одышкой, спешит к определенной цели, отказался в наиболее благоприятные для его склеротических сосудов часы от работы и, сидя как на иголках слушал повесть о Золушке. О Золушке, которой я, и только я один в целом мире, мог помочь бежать из опостылевшего ей дома.

Каждый раз, вспоминая эту сцену, я смеюсь до слез над твоим юным нахальством. Ну что же, продавец мыла, рыбак с луковым ожерельем на шее, ты одолел гиганта равнодушия, этого диктатора нашего времени. Правда, дорогой архитектор, план твой не совсем удался, потому что, заинтересовавшись тобой, твоей столь блистательной глупостью, я несколько отвлекся от цели, от объекта твоих великих усилий, от такой восхитительной и несчастной Кэтлин, которую именно я, автор многих, уже забытых мною книг, вдохновил на великие труды во имя науки. И посмотри, мой милый мальчик, насколько глупая молодость умнее и дальновиднее мудрой старости. В моем лице ты обрел доброго и любящего дядюшку, который считает делом чести помочь тебе сделать твою жизнь творческой и разумной. Кэтлин обрела дом, и дом этот не только не отнимает у нее последние силы, а, напротив, помогает ей беречь их, обрела работу, которая не убивает ум, а помогает формулировать собственные мысли. А что при всем этом обрел я? Двух молодых друзей, что так редко удается старым людям. И еще на мою долю выпало немало светлых минут, а это ценно в любом возрасте.

…Итак, bon courage[12], дорогой мальчик. Кэтлин передает тебе привет.

Твой Джеймс Брэдли.

Когда же ты наконец к нам выберешься?»

Я едва успела вложить письмо в конверт и положить на место, как под окном захрустел гравий и в кухню ворвался Михал. Он быстро окинул взглядом комнату, но письмо не взял.

— Почему ты вернулся? Забыл что-нибудь?

Он схватил лежавший на буфете ножик.

— Я забыл ножик. — И небрежно сунул конверт в карман.

По вполне понятной причине я зачитывалась в те дни «Тристаном и Изольдой». Честертоновский вариант этой истории более лаконичен и несколько приукрашен. Но даже и в этом более изящном изложении истории Тристана и Изольды меня поразила какая-то порочная склонность Тристана ко лжи, клятвопреступлению и стремление выдавать себя за кого-то другого. Должно быть, в двенадцатом веке жизнь была не менее жестокой, чем в «эпоху печей», и, пожалуй, лесбиянки из Корнуолла были правы, увидев в Михале Тристана.