Тринити - [47]

Профессор Малинский в свое время тоже побывал технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. Но как говорится, чем дальше в лес, тем толще партизаны. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому ровно по одному году. После реабилитации Малинскому ничего не оставалось, как перековать свои мечи на орало, то бишь, переквалифицироваться из технарей в политические и пойти рядовым философом в вуз.

Вскоре новое учебное пособие по философии вышло. По вине типографии или по чьей-то еще вине на обложке учебника красовалась только фамилия Малинского. Фамилии Золотникова там не было и в помине, хотя из трехсот страниц книги он сочинил больше половины.

На этой почве у Золотникова случился первый удар. К счастью, все обошлось, но с некоторым осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу именно он, а никакой не Малинский. Золотников заставлял всех подряд слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную — Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.

С непривычки во всем этом обхаживании виделось что-то болезненное.

— На меня смотрите, на меня! — как глухарь в песне, стал заходиться он на лекциях. — Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза!

Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.

Во время лекций шли вот такие разговоры.

— У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! — говорил Нинкин, потягиваясь.

— Просто ты воспринимаешь его однобоко, — объяснял Пунктус другу токости философских штучек.

— Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! — фантазировал Артамонов.

— Он патетичен, этот Золотников, как соло на трубе! — вставлял Гриншпон.

Как-то по весне Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил первокурсникам срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему самому предстояло эти рефераты защищать.

— Вы не сделали ни одной выписки по теме! — теребил он Мата. — Почему?

— Так, еп-тать, еще, мля, снег не растаял, — находился лодырь.

— В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!

Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся, как самовар. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем, чем надо. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии: кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, даже такой, как, например, с Пунктусом.

— Снимите темные очки! Я не вижу глаз! — докололся как-то до него Золотников.

— Очки с диоптриями, — спокойно отвечал Пунктус. — Они вас увеличивают для меня.

— В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!

— Такую справку мне не дадут, — вяло вел диалог Пунктус. В последнее время он стал наращивать свое присутствие на лекциях, и этот наезд Золотникова даже несколько обижал его.

— Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! — Золотников нервничал еще сильнее, когда ему отвечали спокойно и с достоинством.

— Нет, вы вовсе не сверкаете, — выдавил из себя Пунктус.

— Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю — вы постоянно в беседах! — колотило Золотникова. — Несите сюда свою тетрадь!

Пунктус передал тетрадь по рядам. Записи в ней были в полном порядке. Но остановиться Золотников уже не мог — сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.

— То, что вы успеваете записывать, — не повод для постоянных разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нинкин, покажите конспекты!

Нинкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался, — все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и пытался ввести в курс какого-то своего дела.

— Я вам говорю! Именно вам! — тыкал в него кулачищем Золотников. Да-да, вам!

Нинкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ опередил его порыв.

— Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Чемерис мне не нужна! — не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения не могло ускользнуть от его взора.

В блокноте Нинкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более ни одного первоисточника. Нинкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.