Я работал корреспондентом отраслевой газеты. Мы с напарником вели репортажи с новых объектов по добыче газа. Как-то нас угораздило отражать введение в строй трубопровода на побережье Аральского моря. Побережье очень смело сказано, когда перед тобой замерзшая пустыня с утопленными в песок баржами и обмелевшее море, отступившее за горизонт.
Под ночлег нам выделили балок — перегороженную пополам фанерную бочку на полозьях с буржуйкой при входе и лежанками по торцам.
На улице было минус десять, но из-за ветра казалось, все сорок. Окаменевшие дрова разгорались плохо, и напарник изводил спички коробок за коробком. Пошарив по шкафам, он нашел коробку с макулатурой, и печку удалось разжечь. Ветер пытался укатить бочку вслед за шарами перекати-поля и задувал в трубу так, что пламя то и дело гасло. Тогда напарник брал стопку бумаги и начинал все снова. При этом он безудержно хохотал. Смех был настолько не к месту, что я оторвался от книги. Перед тем как отправить листы в огонь, напарник прочитывал их. Мне стало любопытно. Я подошел и просмотрел наугад несколько страниц. Это был чей-то архив. То ли брошенный, то ли забытый дневниковые записи, наброски, письма. Я изъял у напарника коробку и унес на свою половину.
Бумаги были переворошены, но читались с интересом даже вне всякой последовательности. Текст имел своеобразную стилистику, словно автор отмахивался от идущих к нему слов и на бумагу прорывались только самые отчаянные. Создавалось впечатление, что в эту безлюдную местность человек забрался, чтобы избавиться от ребенка, появление которого было очень некстати.
Я зачитался допоздна.
— Кто здесь жил? — спросил я утром начальника участка.
— Специалист отбывал.
— Давно уехал?
— С полгода.
— Концы какие-нибудь оставил?
— Может быть, в управлении.
Покончив с репортажем, мы вернулись из командировки. Бумаги я прихватил с собой. Мои недолгие попытки разыскать хозяина записок оказались безуспешными. Меж тем я систематизировал бумаги и, перечитывая по настроению то одну часть, то другую, не заметил, как ушел в них с головой. Время, которое присутствовало в записках по полной выкладке, мне не доводилось видеть вот так, со стороны. Пожить в нем пришлось, а вглядываться — не приходило в голову. Мне нравилось, как из хаоса незатейливых описаний не спеша появлялись характеры. Я узнавал себя в героях и понимал, что моя юность прошла где-то по соседству.
Тринадцать лет я провел в ожидании произведения, в основу которого должны были лечь эти записки. Но ничего подобного в свет не вышло. Я окончательно убедился в том, что рукописи были не забыты в балке на побережье, а оставлены. И тогда я отважился на этот шаг — присвоил их.
Я помнил тексты наизусть, и мне оставалось придать запискам некое подобие сюжета больше в хронологическом, чем в драматическом смысле. Я оставил стилистику нетронутой и доработал только те места, к которым автор и сам непременно вернулся бы еще. На свой страх и риск и не без помощи напарника я восстановил содержание листов, сгоревших в буржуйке. Я публикую записки в надежде, что после стольких лет они уже не повлекут за собой никаких трагедий.
Артамонов опасался опоздать на первую лекцию и проснулся ни свет ни заря.
Когда он явился на занятия, институт был еще пуст. Артамонов сверил часы с висящими на колонне и принялся переносить в блокнот расписание на семестр. Постепенно у доски собралась значительная толпа и стала оттеснять Артамонова.
Девушка, стоявшая за спиной, заметно суетилась и срывающимся дыханием обдавала Артамонова с головы до ног. С высоты своего роста она долго посматривала то на доску, то в блокнот Артамонова, а когда осенило, она тронула его за локоть и спросила:
— Ты, что ли, тоже в 76-Т3?
Артамонов обернулся и уперся взглядом в ее плечевой пояс. Подняв голову выше, он увидел улыбающееся веснушчатое лицо и с таким удивлением осмотрел фигуру незнакомки, что девушка застеснялась своей огромности. Однако она тут же справилась с заминкой и повторила вопрос, поменяв местами слова:
— Ты тоже, что ли, в 76-Т3?
В отношениях с женским полом Артамонов был скромен и застенчив. Его опыт в этом плане исчерпывался тасканием портфеля соседки по парте. Тут пришлось задрать нос кверху, чтобы говорить одногруппнице в лицо, а не в грудь.
— Да, — произнес он после тщательного осмотра фигуры.
— Вот и отлично! Значит, будем учиться вместе! Давай познакомимся. Меня зовут Татьяной, Черемисиной Татьяной. Но называй меня лучше Таней девчонки говорили, мне так больше идет. Ты уже переписал? Тогда я у тебя перекатаю. А тебя как зовут?
Артамонов сложил губы, чтобы произнести: Валера, но Татьяна, не дожидаясь ответа, начала вразнос делиться переживаниями по поводу первого дня занятий. Перешагивая через три ступеньки, она поволокла Артамонова вверх по лестнице и, словно лучшей подруге, рассказывала, как из-за одного симпатичного мальчика она не удосужилась прибыть в институт хотя бы за пару дней до занятий, а явилась только сегодня утром самым ранним автобусом, в котором к ней то и дело приставали парни и не дали спокойно дочитать «Дикую собаку динго».
![Воровская яма [Cборник]](/storage/book-covers/08/086ec5131cfee1e9284b895205abfa019c8ddf36.jpg)
