Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648 - [161]
То, что Фредерик-Генрих Оранский говорил по-французски как на родном языке, родился от француженки, женил сына на принцессе, тоже наполовину француженке, то, что Амалия получала из Франции бесчисленные подарки, – все это заставило голландских бюргеров подозревать, что Франция так или иначе поддерживает амбиции Оранского дома. Этому не было никаких доказательств, за исключением того, что правительство Франции – монархии, которому было отнюдь не удобно иметь дела с республикой, присвоило принцу Оранскому титул «высочество» и даже слишком открыто относилось к нему так, будто он был голландскими Генеральными штатами, а не просто статхаудером (штадгальтером) шести из семи провинций.
Религиозный вопрос тоже увлекал голландцев прочь от Франции в сторону Испании. Вопрос веротерпимости к католикам в провинциях всегда был одним из тех пунктов, о которые спотыкались мирные переговоры; но испанцы, по крайней мере, обсуждали его открыто. В последние годы у голландцев закралась мысль, что французы тоже лелеют замыслы навести у себя религиозное единообразие, замыслы тем более подлые по причине их скрытности. Правление Францией перешло из рук одного кардинала в руки другого, а зачем католическим кардиналам быть в союзе с протестантскими державами, если не из каких-то тайных мотивов? Разумеется, подозрения протестантского большинства в Соединенных провинциях только окрепли, когда голландские католики обратились к французской королеве с просьбой вступиться за них.
И вот при таких-то напряженных отношениях один из французских послов по пути в Мюнстер проехал через Гаагу. Клод д’Аво был довольно толковым человеком; в Гамбурге он прекрасно вел дела с немцами и шведами, но не знал голландцев. Гордый своими прошлыми дипломатическими успехами, крайне презирая тупоумных голландцев и слишком самоуверенный, чтобы посоветоваться со своим коллегой Абелем Сервьеном, который лучше разбирался в ситуации, он вздумал непременно выступить перед голландскими штатами 3 марта 1644 года и заявил им, что, по мнению короля Франции, было бы замечательно, если бы они терпимо относились к католикам.
Его речь мгновенно подняла такую бурю яростного негодования, что едва не опрокинула лодку франко-голландского альянса. Французам пришлось долго и тщательно растолковывать и клясться, что они не имели в виду ничего дурного, и волнение удалось на время успокоить, но лишь немного, и на протяжении всего переговорного процесса в Мюнстере над ним нависали тучи, угрожавшие прорваться грозой в любой момент.
Французов подстерегала и другая опасность. Престарелый папа Урбан VIII почил в бозе в 1644 году, и ему на смену пришел Иннокентий X. Первый, Маффео Барберини, преданно служил интересам Франции; его преемник Джамбаттиста Памфили им противостоял. Было бы преувеличением сказать о политическом курсе нового папы, что он служил интересам Испании. Если он и вошел в историю папства, то лишь как полный ноль. Угрюмый, нервозный и благонамеренный, он не был ни плохим человеком, ни плохим папой. Можно сказать, он все равно что и не был римским папой. Потомки знают о нем не по делам, а по портрету кисти Веласкеса. Он жил в Ватикане, играл в шары в своем пышном саду, подписывал папские буллы и выполнял религиозные обязанности понтифика, но всю его политическую и личную жизнь затянуло внутрь амбициозных проектов его невестки, которая использовала его положение как опору для собственного возвышения и решения личных конфликтов. Что же до его звания «святейшего отца», то кто-то нелюбезно заметил, что даже дети убегали от него – «tant il etait effroyable a voir»>1.
Его избрание, которое сразу же объявили симонией, означало, что французское правительство лишилось очень ценной опоры. В глазах среднего класса французских католиков весь неправдоподобный альянс протестантских держав во главе с католическим «казначеем» – Швеции, Соединенных провинций, Гессен-Касселя и старой Хайльброннской лиги под началом Франции – был оправдан благословением папы римского. Кроме того, Урбан успел дожить до того момента, чтобы отправить своего человека – Фабио Киджи – как представителя Ватикана на мирных переговорах в Мюнстере. Теперь Мазарини боялся, что Иннокентий X отзовет Киджи и пришлет вместо него какого-нибудь испанского или подкупленного испанцами нунция. На самом деле его тревоги были напрасны, поскольку Иннокентий X не был человеком действия, и Киджи остался. Мазарини стоило опасаться толь-
Настолько он был страшен на вид (фр.).
ко событий в Италии, где политика нового папы привела к разрыву дипломатических отношений между Парижем и Ватиканом и стычке на итальянском полуострове. Все это нервировало и дорого стоило, но, как ни удивительно, в конечном счете практически не повлияло на мирный конгресс в Вестфалии.
