Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [88]

.

Итак, Москва воздерживалась в 1626 г. от войны с Польско-Литовским государством не потому, что ей чужда была коалиционная точка зрения. Напротив, в Москве отчетливо понимали, что бороться придется не «один на один» и не «вдвоем на одного», а «стенка на стенку». Ясное представление о существовании коалиции польско-имперско-испанской само влекло за собой мысль о необходимости противопоставить ей другую коалицию, другую «стенку», и каждому взяться за одного из противников по силам. Но слабость внешнеполитического положения Московского государства в 1626 г. состояла именно в том, что у него не было коалиции; единственным союзником оказались бы шведы — его враги, в конце концов не многим меньшие, чем польские паны, ибо шведы только что отняли у Московского государства Балтийское побережье, необходимое ему, как воздух. У Московского государства не было бы причин вообще испытывать больше расположения к шведам, чем к полякам, если бы польский король, поддерживаемый Габсбургами, не проявлял по-прежнему агрессивности в виде претензий на новые русские земли и на русский престол, тогда как шведский король по Столбовскому миру торжественно признал себя вполне удовлетворенным своими захватами и больше ни на что не претендовал. Но где были гарантии, что все это не окажется пустыми словами, так же как и антигабсбургские декларации Густава-Адольфа, т. е. что Швеция не повернет оружия именно против Московского государства, когда последнее достаточно увязнет в войне с Польшей? Гарантией могла бы служить только более обширная коалиция. Оставаясь же на антигабсбургской стезе с глазу на глаз с одной Швецией, Московское государство никогда не решилось бы на открытое выступление. Это отлично понимала между прочим польская дипломатия, и именно поэтому Сигизмунд III, воюя со Швецией, не проявлял большого беспокойства по поводу позиции Москвы вплоть до июля 1629 г.

Вот почему задачей Филарета Никитича с 1626 г. и было активно искать новых членов коалиции. Со Швецией поддерживалась самая тесная связь, даже военная, поскольку это было возможно в обход русско-польского договора о перемирии. Например, в 1627 г. во Франции было получено тайное донесение — из Польши, что под командованием Густава-Адольфа в Ливонии против поляков сражаются вместе со шведами и «московиты»[208], попавшие сюда, несомненно, не без ведома московского правительства. Но все же главное внимание было обращено на поиски других союзников. И именно с 1626 г. одно обстоятельство дало в руки Московского государства реальную возможность начать эту активную политику альянсов: с 1626 г. на западноевропейском рынке началась новая волна «революции цен», а именно головокружительное повышение хлебных цен[209], тогда как в Московском государстве в течение XVII в. хлебные цены хотя и сильно колебались, но оставались низкими и в общем даже понижались[210].

Разница в уровне цен, достигшая к 1628 г. пропорции 1:10 и затем доходившая до пропорции 1:20 и выше, образовывала дополнительный финансовый потенциал, а вместе с тем и политический потенциал на стороне Московского государства, где хлебный экспорт был царской монополией, а также на стороне тех государств, которым оно как союзникам предоставляло свой хлеб[211]. Дело именно не столько в потребительском значении этого хлеба, ибо в абсолютных цифрах его вывозили не так уж много, и русское сельское хозяйство в XVII в. совсем не было подготовлено для роли житницы Европы, — сколько в денежном выражении этой разницы цен. Предоставляя союзникам дешевый хлеб, Московское государство тем самым оказывало им, в сущности, денежную помощь. А денежные субсидии в ту эпоху расцвета военного наемничества, когда имеющий деньги мог нанять неограниченное количество интернационального сброда, были равносильны военной помощи. Таким образом, с 1626–1628 гг. перед Московским государством открылись особенно широкие возможности активной внешней политики.

Что касается Франции, то на возможность сближения с ной в Москве, видимо, не рассчитывали ввиду безрезультатности посольства 1615 г. В отношении Англии, напротив, предпринимались активные попытки сближения. Однако главное внимание Москвы в 1627–1628 гг. привлекала Дания как единственная страна, которая в это время не косвенно, а прямо, не на словах, а на деле воевала с Империей. При этом она воевала в основном на те субсидии, которые предоставляли ей Англия, Голландия, Франция. Московское государство охотно использовало ту же форму сближения, предоставляя Дании значительное количество хлеба не по отпускной цене, по которой царская казна монопольно продавала хлеб за границу, а по крайне низкой себестоимости[212]. Естественно, что Любекский мир Дании с Империей вызвал в Москве негодование. Датскому послу, явившемуся в Москву в июне 1631 г. с предложением союзного договора, было сказано, что союз (а вместе с тем и дальнейший доступ к русскому хлебу) был бы возможен только в том случае, если бы датский король Христиан IV захотел быть в дружбе не только с русским царем, но и с «другом царским — шведским королем Густавом-Адольфом» (уже воевавшим тогда с Империей), иначе говоря, если бы он снова объявил себя врагом Империи. Дело кончилось разрывом переговоров и «оскорблением великим» датскому послу