Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [87]

.

Как видим, перед нами до всяких переговоров со шведами четкое определение позиции Московского государства в мировой системе государств и народов. Все они делятся на две категории: друзей и врагов, — причем ко второй категории отнесены Польша, папство и Империя. Эта же классификация воспроизводится во многих других документах и во всей внешнеполитической практике Москвы в конце 20-х — начале 30-х годов. Дипломатические соображения вносили в нее лишь незначительные нюансы. Так, инструкция, данная в 1629 г. приставам, встречавшим французского посла Деэ де Курменена, предписывает на его расспросы отвечать, что царь находится в дружбе с Англией, Данией, Швецией, Голландией, особенно же с Турцией и Персией, что с Империей «ссылки давно не было», что польский король, как всем ведомо, Московскому государству недруг, ибо дело идет о после католической державы[202]. В сношениях же 1628–1631 гг. с Голландией, воевавшей с испанской половиной Габсбургского дома, но соблюдавшей нейтралитет в отношении Империи, подчеркивалась враждебность Москвы к Испании. Москва даже добивалась военного союза с Голландией на том основании, что испанцы, являющиеся для Голландии такими же врагами, как поляки для Москвы, — союзники поляков[203]. Эти нюансы отнюдь не затемняют, а только подчеркивают тот факт, что в конечном счете московское правительство определило свою позицию по отношению к любому европейскому государству в зависимости от того, принадлежит оно к габсбургскому или к антигабсбургскому лагерю.

На этой основе Московское государство в конце 20-х годов и ведет активную политику собирания коалиции. Одним из косвенных результатов этой политики, отнюдь не непредвиденным, явилось Альтмаркское перемирие 1629 г.

В 1626 г. почва для активной политики, ускользнувшая из-под ног в 1622 г., снова еще не вполне нащупана. Как ответить на предложение Швеции о военном союзе? Результат шведского посольства оказался половинчатым: с одной стороны, в Москве Бремену и Унгерну было продемонстрировано полное понимание шведской точки зрения и искреннее желание политического сотрудничества против общих врагов; с другой стороны, прямое предложение военного союза против Габсбургов и Речи Посполитой было все же отклонено с такой мотивировкой: шведский «добрый совет» ударить в настоящий благоприятный момент на поляков царь «принимает в любовь и в сердечную дружбу и о том мыслить будет, как польскому королю и землям его прежние его неправды отомстить, только того ныне в перемирные лета учинить невозможно потому, что тот мирный договор [Деулинский] … закреплен великих послов душами и крестным целованьем». Но тотчас к этому отказу прибавлена фраза, намекающая на возможность согласия, т. е. досрочного разрыва Деулинского перемирия: «А буде которая хоть малая неправда объявится от польского короля и от сына его и от поляков и от Литвы, хотя бы и до урочных перемирных лет, и великий государь е. ц. в. на польского короля и на сына его, и на Польшу, и на Литву за их неправды пойти готов и с государем вашим королем Густавом-Адольфом о том вперед снесется». Бояре умолчали только перед шведскими послами о том, что предлогов для обвинения Польско-Литовского государства было налицо сколько угодно и что еще Земский собор 1621 г. торжественно провозгласил поляков нарушителями условий перемирия. Предложения Бремена и Унгерна поднять против Польши татар и казаков (подданных царя) и отвлечь запорожских казаков от подчинения польскому королю были отклонены с той же мотивировкой[204].

Большой интерес представляет вопрос, почему руководитель шведской внешней политики канцлер Аксель Оксеншерна, едва получив русский ответ, поспешно снарядил в Москву новое посольство — Рубцова и Бацгарта? По-видимому, он решил проверить, не объясняется ли отказ Москвы тем, что первое посольство предложило Москве не шведско-русский союз против Польско-Литовского государства, а такой союз, при котором Россия должна взять на себя Речь Посполитую, а Швеция займется главным организатором агрессии — Империей. Не пойдет ли дело лучше, если обещать Москве просто совместное наступление на Польско-Литовское государство? В самом деле, в грамотах Густав а-Адольф а от 5 августа 1626 г. и в речах послов на этот раз ничего не говорилось об общеевропейских проблемах, о габсбургско-католической угрозе, о помощи императора полякам. Густав-Адольф только сообщает о своих успехах в войне с Польско-Литовским государством и на этом фоне делает предложение: «И если в. ц. в. захочет поотомстить ту великую неправду, что польские люди земле подданным в. ц. в. учинили, в. ц. в-ву никогда не суметь избрать лучшего времени, чем ныне, потому что татары вошли в польскую землю, с одной стороны, а мы — с другой стороны, и чаем, что и с третьей стороны иной некоторый великий государь тотчас войдет в литовскую землю воевать»[205]. Посол Бенгарт говорил боярам, что в интересах самого Московского государства немедленно выступить против Польши, пока она не заключила мира со Швецией[206].

Оправдались ли шведские предположения, что такая постановка вопроса изменит позицию Москвы? Отнюдь нет. Послам сказали, что царю ведомо и недружелюбие поляков и то обстоятельство, что там ныне «война со всех сторон», так что если бы только царь захотел, он мог бы сейчас отомстить полякам за всю прежнюю недружбу, но все же он «войны на них не посылает», хотя очень рад победам Густава-Адольфа «над общим их недругом — польским королем» и был бы рад, если бы Густаву-Адольфу удалось «польского короля до конца победить и землями его завладеть»