Тридцатая застава - [87]

— Итак, — закончил Шмитц свои наставлении Коперко, — вы сейчас же уходите за Збруч и, нигде не задерживаясь, дальше — на Днепр, в Запорожье и Днепропетровск. Надеюсь, вам приятно будет прогуляться по знакомым с детства улицам. Нас, понятно, интересуют не улицы — эшелоны с оборудованием, войсками, железнодорожные узлы к другие стратегические объекты. Обязательно побывайте в Кривом Роге. Надо во что бы то ни стало предотвратить взрыв шахт, уничтожение оборудования… А после победы подумаем и о ваших интересах в Днепропетровске…

Снабженный рацией, необходимыми документами и туманными обещаниями насчет его «интересов». Коперко — по изъятым у погибшего советского командира документам Петров Савва Спиридонович — умчался на машине в сторону Збруча. Невесело было у него на душе. После стольких лет волчьей жизни надеялся пожить хоть немного без оглядки. Но абвер не считается с желаниями своих агентов.

В нескольких километрах от Збруча машина свернула вправо, в лес. Шмитц попрощался со шпионом и один возвратился в Ольховое.

У ворот колхозного двора раскрасневшиеся гитлеровцы весело гоготали, наблюдая, как Владко Дорожинский, с кровоподтеками на потемневшем лице, подгоняемый окриками, срывал ярко-красную вывеску. Был ясный день, но Владку казалось, что наступила беспросветная ночь и пришедшая с востока заря действительно закатилась, как говорил бывший панский управитель.

3

Сражение на старой границе было особенно ожесточенным. Два дня продолжались смертельные оборонительные бои Буковинской армии. Симон Голота до последнего находился на передовой линии, отражая вместе с бойцами непрерывные атаки. Уезжать с пограничниками в Збручск наотрез отказался. Не принял и трофейного автомата, который предлагал ему Байда.

— Что мне твоя трещотка? Да еще немецкая… Мы уж как-нибудь справимся и своим, родным оружием… — говорил он. поглаживая огрубевшими пальцами старую винтовку.

И стрелял он из нее только наверняка, неторопливо целясь, приговаривая за каждым выстрелом:

— Я твоей смерти не искал, вражина, сам ты притаскался сюда за нею…

Только после третьего ранения перед вечером второго дня его, потерявшего сознание, вынесли с поля боя и отправили на грузовике вместе с другими ранеными в Збручск. Уже в темноте прибыла машина в город и остановилась перед мостом через небольшую, но глубоко врезавшуюся в скалистые берега речку.

Денисенко и Нурмухаметов помогали контрольно-пропускному пункту разбираться в потоке беженцев, эвакуированных учреждений, разных хозяйственных тыловых подразделений, сгрудившихся на правом берегу. Подводы, автомашины, тракторы с прицепами, нагруженные всевозможным имуществом, спешили проскочить на другую сторону, к железнодорожному вокзалу. Тревожно кричали шоферы, ездовые, посматривая на затаившееся небо. В этой суматохе пограничники заметили прибывший грузовик с ранеными и с трудом вывели машину к мосту.

Среди всеобщего шума и людского разноголосья затерялся зловещий гул над головами. И только когда повисли над мостом опушенные на парашютах осветительные ракеты и захлопали зенитки, напиравшие сзади подводы, машины рванулись назад. Машина с ранеными и выскочившими на подножки пограничниками по обе стороны кабины очутилась на мосту одна.

— Гони! — крикнул Денисенко шоферу.

В нескольких метрах перед автомобилем что-то треснуло, вздрогнул мост, но они успели проскочить на другой берег.

— Не разорвалась… — выдохнул Денисенко, заглядывая в кузов, и тут при свете догоравших ракет заметил знакомые усы. — Дядя Симон! Дядя Симон! — кричал он, наклоняясь к раненому, но тот лишь тяжело дышал. Что-то клокотало в его высоко вздымающейся груди, прорываясь на губах розоватой пеной.

Доставленный в санчасть полка Симон Сергеевич скончался, не приходя в сознание.

Утро 3 июля было обычным, но для старых пограничников тридцатой заставы оно казалось угрюмым и тревожным. Много смертей они видели в последние дни, много близких друзей потеряли. А вот и дядя Симон. И каждому из них не хотелось верить, что уже никогда не увидят этого старого, угловатого, внешне сурового, но с теплым взглядом глаз человека, не услышат его по-отцовски ворчливых слов, не почувствуют его заботливой ласки. Как клятву запомнили они последние слова старика при расставании в Лугинах: «Никогда того не было и быть не может, чтобы советский человек подставил шею в ярмо…»

Хоронили на заре. Никто не плакал, не говорил речей. Лишь прощальный залп тридцатой заставы проводил из жизни замечательного человека-борца.

— Запомните эту могилу, товарищи, — тихо сказал Шумилов все еще не уходившим от холмика свежей земли пограничникам. — Возвратимся сюда — а мы обязательно возвратимся и скоро! — и собственными руками соорудим памятник нашему старшему другу, бессменному пограничнику. А шашку и наган от его имени передаю тридцатой. Пусть владеет ею достойнейший из вас. Берегите его оружие, как собственную честь. И помните: на этом оружии не было ни малейшего пятнышка, унижающего достоинство советского воина…

Не думал тогда Петр Алексеевич, что не скоро и не многим посчастливится вернуться к этой могиле…