Тридцать три несчастья. Том 4. Занавес опускается - [24]

– А через какое время они начнут убывать? – осведомился Клаус.

– Неизвестно, – призналась Фиона. – Может быть, через несколько минут, а может быть, через несколько часов. И даже через несколько дней.

– Несколько дней?! – повторила Вайолет. – Через несколько дней твой отчим перестанет нас ждать! Через несколько дней мы пропустим собрание Г. П. В.! Невозможно ждать несколько дней!

– Это наш единственный выбор. – Клаус положил руку на плечо Вайолет, чтобы ее успокоить. – Или мы ждем, пока грибы не исчезнут, или отравимся спорами.

– Тогда это никакой не выбор, – с горечью возразила Вайолет.

– Это выбор Хобсона, – сказал Клаус. – Помнишь?

Старшая сестра посмотрела на брата и слабо улыбнулась:

– Конечно помню.

– Мамасан, – добавила Солнышко. Старшие поглядели на нее, и Вайолет взяла ее на руки.

– Кто такой Хобсон? – спросила Фиона. – Какой у него был выбор?

Клаус улыбнулся:

– Томас Хобсон жил в Британии в семнадцатом веке. Он держал конюшню и, согласно легенде, всегда говорил покупателям: «Либо берите лошадь, ближнюю к двери, либо никакой не получите».

– Это же никакой не выбор, – удивилась Фиона.

Вайолет улыбнулась:

– Вот именно. Выбор Хобсона означает, что на самом деле выбора нет. Это выражение любила употреблять наша мама. Она говорила: «Вайолет, я предлагаю тебе хобсоновский выбор – или ты прибираешь свою комнату, или я буду стоять в дверях и распевать твою самую нелюбимую песню».

Фиона усмехнулась:

– А какая у тебя самая нелюбимая песня?

– «Плывет, плывет твоя лодка», – ответила Вайолет. – Ненавижу то место, где говорится, что жизнь лишь сон.

– А мне мама предлагала на выбор – или мыть посуду, или читать стихи Эдгара Геста[25], – присоединился Клаус. – Он мой самый-пресамый нелюбимый поэт.

– Ванна или розовое платье, – проговорила Солнышко.

– Ваша мама всегда шутила в таких случаях? – спросила Фиона. – Моя так жутко злилась, когда я не убирала свою комнату.

– Наша мама тоже могла разозлиться, – сказал Клаус. – Помнишь, Вайолет, мы оставили открытым окно в библиотеке, а ночью пошел дождь?

– Да, она тогда прямо разбушевалась. – Вайолет употребила слово, означающее здесь «страшно рассердилась». – Из-за нас испортился атлас, и мама сказала, что он незаменим.

– Слышала бы ты, как она раскричалась, – подхватил Клаус. – Отец даже спустился из кабинета вниз – узнать, в чем дело.

– И тогда он тоже начал на нас кричать, – продолжала Вайолет, и тут вдруг Бодлеры замолчали и с сомнением поглядели друг на друга.

Все люди, разумеется, время от времени на кого-нибудь кричат, но детям было как-то неприятно представлять себе, как родители кричат на них, тем более сейчас, когда родителей тут не было и они не могли извиниться или объяснить свое поведение. Зачастую бывает трудно признать, что тот, кого вы любите, далек от совершенства, или вспоминать стороны его характера, которые отнюдь нельзя назвать похвальными. Бодлеры словно провели некую черту в своей памяти после смерти родителей, некую тайную границу, отделив все достойное восхищения в них от не столь уж достойного восхищения. Со времени пожара, вспоминая о родителях, Бодлеры никогда не переступали этой тайной границы. Они предпочитали вспоминать о лучших моментах в жизни семьи, а не о тех, когда у них бывали взаимные несогласия и кто-то бывал несправедлив или эгоистичен. Но сейчас, во мраке грота Горгоны, дети вдруг переступили эту черту и вспомнили о том хмуром дне в библиотеке. Вспомнились им и другие хмурые дни и вечера, и под конец головы у них кишели воспоминаниями всех сортов, что в данном случае означает «и хороших и плохих». Оттого что они перешли границу и признали, что с родителями порой бывало нелегко, у них возникло неприятное, муторное ощущение, и оно еще усилилось от сознания, что им уже не вернуться назад, не притвориться, будто они не помнят об этих далеких от совершенства моментах, равно как не вернуться назад во времени и не оказаться снова в безопасности, в бодлеровском доме, до пожара и до того, как в их жизнь вошел Граф Олаф.

– Мой брат тоже часто злился, – сказала Фиона. – До того как он исчез, у них с отчимом происходили страшные перепалки поздними вечерами, когда они считали, что я сплю.

– А твой отчим об этом не упоминал, – заметила Вайолет. – Он говорил, что твой брат обаятельный молодой человек.

– Может быть, ему помнятся только его светлые стороны, – предположила Фиона. – Может быть, он предпочитает забыть о темных сторонах.

– Как ты думаешь, твой отчим знал об этом месте? – Клаус обвел взглядом жутковатую пещеру. – Помнишь, он упоминал, что, возможно, нам где-то и удастся снять водолазные шлемы? Тогда мне это показалось странным.

– Не знаю, – отозвалась Фиона. – Быть может, это еще одна из его тайн.

– Как и сахарница, – добавила Вайолет.

– Кстати, – напомнила Солнышко.

– Солнышко права, – сказал Клаус. – Давайте опять искать сахарницу.

– Да, она где-то здесь, – спохватилась Фиона. – К тому же так мы используем время до убывания грибов. Расходимся по пещере в разные стороны, и если кто-то найдет сахарницу – кричите.

Бодлеры кивнули, и все четверо волонтеров заняли позиции подальше друг от друга, стараясь при этом не приближаться к медузообразному мицелию. Следующие несколько часов они копались в песчаном полу грота и рассматривали находки при свете двух ламп. Каждый слой песка содержал множество небезынтересных предметов, но ни один из них не исторг у детей крика радости. Вайолет нашла масленку, кусок электрического провода и странного вида квадратный камень с надписями, высеченными на трех языках, но не нашла того, что искала, и поэтому хранила молчание. Клаус нашел коробочку с зубочистками, куклу, надеваемую на руку, и кольцо из тусклого металла, но не нашел того, за чем пришел сюда, поэтому только вздыхал. А Солнышко нашла две матерчатые салфетки, сломанную телефонную трубку и фигурный бокал для вина, весь в дырочках, но когда она открыла рот, то из него раздалось лишь «съесть!», что в данном случае означало «Не пора ли нам сделать перерыв и перекусить?». И она тут же ловко вскрыла найденные ею пачку крекеров и банку арахисового масла.