Три жизни: Кибальчич - [8]

Подошел Кибальчич, взял книгу в руки.

— Сей труд принадлежит некоему французу Вернье, называется «Пиротехния». А эти два тома немцы сочинили, Бугич и Гофман, «Военная пиротехника».

— Еще новое оружие? — загорелся Андрей.

— Нет, — сказал за его спиной Кибальчич. — Вовсе нет. Нечто другое, совсем противоположное. Мирное…

И Андрей не узнал голоса товарища. Он резко повернулся — перед ним стоял незнакомый человек: сверкали глаза, нервный румянец выступил на щеках, рука быстро перелистывала страницы книги, пальцы слегка дрожали.

— Ты помнишь встречу этого Нового года? — спросил он.

— Как не помнить! — вопрос удивил Андрея. — Только февраль на дворе.

— Николай Морозов арестован? — снова спросил Кибальчич.

— Да. При переходе границы. Сейчас в Петропавловке, тюрьма Трубецкого бастиона. Но почему…

— Ведь мы с ним еще знакомы по Институту инженеров путей сообщения… — перебил Николай Кибальчич… — Ах, какая нелепость — угодить в тюрьму! Это ученый, Андрей, и поэт к тому же. А тогда, на встрече Нового года, мы разговорились на одну тему, на одну, волнующую нас обоих тему… Вы за вашими спорами и не заметили, что мы с ним продебатировали до утра. Тогда он подарил мне одно свое стихотворение. Погоди! — Он стал выдвигать ящики письменного стола, рыться в них. — Вот, послушай. — И он прочитал глуховатым от волнения голосом:

В глубине небес безбрежной

Даль светла и хороша,

И полна любовью нежной

Мира вольная душа.

Так умчимся ж, братья, смело

В мир небесной красоты,

Где свободе нет предела

В царстве света и мечты.

Унесемся в переливы

Блеска огненных миров,

Пролетим сквозь все извивы

Междузвездных облаков.

Звезды пусть семьею тесной

Окружают нас вдали,

Улетевших в мир небесный

С обездоленной земли…

— Прекрасно! — Волнение товарища передалось Андрею. — Но какая связь…

— Какая связь? — опять перебил Кибальчич. Он пристально всматривался в свой чертеж на столе. — Понимаешь, у развития науки есть свои законы. Наши познания достигают определенного уровня… В недрах научных достижений заложены некие потенциальные возможности. Они у разных ученых, в разных странах постепенно формируются в конкретный образ. Рождается идея… Ее необходимо воплотить в конкретные формы, закрепить в четкие формулы, в конструкции, если угодно. Сейчас витает над миром призрак одной идеи, одной невероятной идеи… Ракеты… — продолжал Кибальчич, и голос его звучал глухо, он словно вслушивался в себя. — Вот моя мирная и фантастическая идея. Однажды ночью я подумал… Энергия, которая выделяется при медленном горении спрессованного пороха… Ведь он не взрывается, а именно медленно горит. — Кибальчич задумался.

— И что же? — нарушил молчание Андрей.

— Что? — Николай провел пальцем по формулам и столбцам цифр рядом с чертежом. — В совокупности — выделенная при горении спрессованного пороха энергия и ракета… Может быть, это как раз то, что оторвет человека от земли! Поднимет его в атмосферу! Человек будет летать. И очень даже вероятно, что именно ракета со временем вынесет человека за пределы земного тяготения. Андрей! Нет, ты вообрази: откроется путь к иным мирам! К тем, о которых написал Коля Морозов в своем стихотворении.

Желябов подошел к столу, и теперь это был член русской социально-революционной партии, руководитель «Народной воли», агент третьей степени ее Исполнительного комитета.

— Николай! — сказал он жестко. — То, что ты говоришь, грандиозно. Для будущего… Но теперь… Каждый день дорог… А ты…

— Погоди! — прервал его Кибальчич, и в голосе Николая была непреклонность. — Мои ночи принадлежат мне. Надеюсь, в этом вы мне не откажете? Я все понимаю. Я урывками, только ночами. А! Что говорить! Нужны опыты, лаборатория, специально оборудованная мастерская, помощники. Но, Андрей! Когда-нибудь наступит же такое время!

— Наступит, Коля! — тихо сказал Желябов, однако весь уже снедаемый нетерпением, несогласием: «Не имеет права инженер „Народной воли“ тратить свое бесценное время, свой уникальный мозг ни на что другое, кроме главного, сейчас, сегодня, немедленно нужного партии: смертоносного точного оружия».

И все-таки беспокойство, тревогу, разлад с самим собой испытывал Андрей Желябов: «Я в чем-то не прав?» Он будто новым взглядом увидел эту аскетическую комнату, заваленную книгами, рукописями, чертежами; большой письменный стол с колбами и инструментами, освещенный ярким кругом керосиновой лампы; темное окно, за которым уже была ночь, промозглая петербургская ночь. И ночь была над всей беспредельной Россией: по Владимирке под кандальный звон шли этапы заключенных, неторопливыми шагами мерил тюремную камеру Николай Морозов (и тогда еще никто — ни он, ни его товарищи по борьбе — не знал, что уже началось его двадцатидевятилетнее заключение); в огромном Исаакиевском соборе, призрачно освещенном тысячами восковых свечей в хрустальных люстрах, уже в который вечер шла торжественная служба — во спасение от злого умысла наместника божия на земле, самодержца всероссийского императора Александра, и церковный хор с лучшими басами из придворной капеллы сотрясал высокие своды: «Многия лета!.. Многия лета!..» Его взгляд задержался на остывшем самоваре, на прозрачных кусках лимона с белыми зернами, и он подумал: «Брошенные нами семена прорастут свободой и процветанием родины». Он увидел молодого, совсем молодого человека в меховой поддевке, с бледным аскетическим лицом, высокий лоб которого пересекала резкая морщина — его двадцатишестилетний друг склонился над чертежом своей невиданной конструкции, — и гармония в душе восстановилась. Андрей Желябов задохнулся от счастья, переполнившего все его существо; этим счастьем были и сопричастность к праведной борьбе, которой без остатка была отдана его жизнь, и ощущение, что все самое главное впереди, и чувство высокого товарищества, и понимание, что рядом с ним живут, полностью разделяя его взгляды, прекрасные люди и ими вправе гордиться Россия.