Три жизни: Кибальчич - [10]

В один из таких почти весенних дней в редакционной комнате журнала «Новое обозрение» находилось три человека: публицист-народник Иосиф Иванович Каблиц, маленький, лысеющий, в очках, с острыми, вверх поднятыми плечами, сосредоточенно читал гранки; журналист Владимир Александрович Жуковский, молодой человек с нездоровой бледностью вялого лица, просматривал «Санкт-Петербургские ведомости» и хмыкал; беллетрист Андрей Петрович Осипов-Новодворский, давно считавший себя стариком — ему было сорок восемь лет, — полный, страдающий приступами подагры, дописывал статью о результатах засухи и недорода в южных губерниях империи и хмурился.

В тесной комнате с высоким потолком, в углах которого красовались лепные амуры, было душно, накурено. На широком подоконнике попыхивал самовар, и от него немного пахло угольной гарью. Столы были в беспорядке завалены журналами, книгами, подшивками газет; между окнами висел портрет Александра Второго в тяжелой раме; живописец изобразил самодержца во весь рост в парадном мундире лейб-гвардии гусарского полка со звездами и орденами.

Жуковский стукнул рукой с сухими длинными пальцами по газете, нарушил молчание:

— Нет, господа, каково? Водопадов разливается: год благоденствия! Вот, извольте. «Благодаря мудрой и дальновидной политике…» Вы только подумайте: «…мудрой и дальновидной…»

Андрей Петрович Осипов-Новодворский перестал скрипеть пером по бумаге и, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Ну, кое-что Лорис-Меликов, давайте будем справедливы, сделал.

— Что, позвольте вас спросить? — вскинулся Жуковский.

— Убрал министра просвещения Дмитрия Толстого? — Осипов-Новодворский с некоторым торжеством смотрел на Жуковского. — Убрал-с!

— Да этот сатрап сам бы в отставку вышел! — Голос Владимира Александровича был высокий, тонкий, слегка истерический. — Если ему гимназисты вслед камни кидали, а студенты грозились убить.

— Сенаторские ревизии в губерниях, — невозмутимо продолжал Осипов-Новодворский.

— Что они дали, ваши ревизии? — перебил Жуковский, и на его бледных щеках выступили розовые пятна.

— Расширены права земств, — заметил Андрей Петрович. — Мы с вами посвободней писать стали…

— Вы, Андрей Петрович, надо мной издеваетесь? — опять перебил Владимир Александрович. — Я, может быть, хочу написать как Чернышевский: «К топору зовите Русь!»

Иосиф Иванович Каблиц оторвался от гранок и, остановив на Жуковском насмешливый взгляд, сказал:

— Ну и напиши! Чего шуметь-то зря?

— Напиши! — Жуковский вскочил со стула и нервно прошелся по комнате. — И сразу в каталажку?

Каблиц и Осипов-Новодворский быстро переглянулись: похоже, начиналось их любимое развлечение.

— Ну что вы, батенька, ей-богу? — забасил Андрей Петрович. — Скажете тоже: в каталажку. Ведь Третьего отделения нет.

— Зато есть департамент государственной полиции, — вдруг, успокоившись, сказал Жуковский. — От перемены названия суть не стала новой. Давайте, господа, поговорим серьезно.

Розыгрыш не получился и Осипов-Новодворский заговорил уже серьезно:

— Да, милостивые государи, если по существу, мало что изменилось. Хитрец этот Лорис-Меликов. «Диктатура сердца!» Не дурак придумал. Может быть, сам министр?

— Я больше с Михайловским согласен, — сказал Иосиф Иванович. — «Политика волчьей пасти и лисьего хвоста». По-моему, точно…

— И террористы наши молчат. — Владимир Александрович Жуковский снова заволновался. — Или переловили их всех? Нет, господа, необходимо действовать. Во всех журналах пишем мы о конституции. Где она? Надо у правительства вырвать конституцию силой. На улицы! На баррикады! Подстрелить пару генералов…

Открылась дверь, и в комнату вошел молодой человек, высокий, с продолговатым бледным лицом. Серые глубокие глаза смотрели прямо, открыто, и странная замедленность была в их взгляде. Одет пришелец был неожиданно: новое драповое пальто, подчеркивающее стройность фигуры, на голове весьма потускневший цилиндр, руки в замшевых перчатках, да еще и щегольская тросточка, которую он тут же поставил У двери.

Сняв цилиндр и пальто (теперь молодой человек выглядел европейцем: черный сюртук, крахмальная рубашка, темный бархатный галстук большим узлом), сказал сдержанно:

— Добрый день, господа, — прошел к свободному столу и сел.

Тут же у стола объявился Владимир Александрович Жуковский.

— Вы-то, господин Самойлов, мне и нужны! Очень хорошо, что пожаловали! Ведь есть у вас приятели среди студентов? Знаетесь вы с нигилистами? — Молодой человек сдержанно улыбнулся. — Знаетесь! Знаетесь! Так скажите мне, уважаемый, нужна России конституция?

— Едва ли нужна, — последовал неторопливый ответ.

— Помилуйте! — взвился Жуковский. — А что же нужно?

— Не знаю, право, — флегматично ответил молодой человек. — Наверное, не знаю. Вот вам, может быть, конституция нужна. А народ толком и не ведает, что это такое.

— Хорошо-с! — Жуковский укором возвышался перед столом, за которым сидел Самойлов. — В таком случае, согласитесь, прежде всего надо разделаться с ним… — И Владимир Александрович едва заметно кивнул на портрет Александра Второго. — Вы понимаете?

— Догадываюсь. — Молодой человек усмехнулся. — Что же, попробуйте.