Три века российской полиции - [214]

Простился со мною Миронович очень дружески и радостно: “Говорил же я тебе, что скоро назначат, вот и назначили!” — сказал он, пожелав мне всяких успехов, и я направился к новому своему приставу.

Как в Бочарском я видел строгого и сурового службиста, человека порядка и непреклонной воли, так в Мироновиче все эти качества Бочарского находились в полном отсутствии: безалаберный, без всяких принципов и убеждений, склонный только к увеличению своего личного благосостояния, падкий к женщинам, что особенно было заметно, смотревший на службу как на средство к получению всех нужных ему благ, к тому же своенравный, вспыльчивый, нимало не искренний, он производил на меня безотрадное впечатление, и, как оценивая Бочарского, я думал, что мне никогда не подняться до должности пристава, так при знакомстве с Мироновичем я становился в тупик относительно требований, какие предъявляются Треповым к офицерам, назначаемым на эту должность.

Я не мог понять, как можно на одну и ту же должность назначать людей столь противоположных качеств, и только тем объяснял эту неравномерность, что тот и другой были получены Треповым в наследство от прежнего режима и что Миронович представлял собою последнего из могикан; притом тогда я не понимал трудности выбора полицейских чиновников.

Впоследствии я убедился, что никакой равномерности и не может быть при назначениях в полиции, что выбор на должности крайне затруднителен, что людей, вполне способных и пригодных к делу полицейской службы, так же трудно найти, как трудно между монахами указать на действительного подвижника, а дальнейшая моя служебная практика подсказала мне, что настоящий полицейский чиновник если и не выше подвижника, то его синоним.

<…> А я все-таки продолжаю думать, что суть остается вся в том, что приискать годного к полицейской службе человека, и именно человека, при усвоенном взгляде на полицию так же трудно, как указать на действительного подвижника.

И сколько требуется качеств от полицейского чиновника! Необходимо образование, и чем выше, тем лучше, чтобы был психологом, понимал бы жизнь не понаслышке только, не из книг, с каковыми познаниями поступил я, а в действительности, чтобы обладал даром слова, имел бы благообразную внешность, чтобы был наделен хорошим воспитанием, крепким здоровьем и вообще производил бы впечатление вполне порядочного человека, а при всем том не был бы корыстолюбив, имел бы мягкое сердце и непреклонную волю и усвоил бы себе девиз, что скромная и нравственная жизнь украшает полицианта, как цветы украшают сад…

И не перечислить мне всех перлов, присущих человеку, избравшему полицейскую службу, по сознанию той великой пользы, какую должен он приносить обществу, если только это сознание руководит его действиями, — в противном случае получается субъект, вполне антипатичный и возбуждающий к себе именно ту брезгливость, какою и дарит полицианта общество.

Между тем добрые отношения общества к полиции чрезвычайно важны во всех отношениях, в особенности когда в обществе происходят всякие движения. Мне думается, что если бы в обществе было больше доверия и симпатии к правящим вообще и к полиции в частности, то многие катастрофы конца 70-х годов не могли бы иметь места у нас».

(Исторический вестник. — 1903. — Т. 91. — С. 489–490.)

Марш Санкт-Петербургской столичной полиции

Вот общий итог мнений потерпевших, обратившихся за содействием в сыскную полицию. Перед комиссией «прошла длинная вереница людей различного общественного положения — священников, иностранных коммерсантов, директоров железнодорожных предприятий, купцов и простых ремесленников, трактирщиков, присяжных поверенных, содержательниц домов терпимости, крупных и мелких домовладельцев, извозчиков, разносчиков, квартирных хозяек и всякого прочего разношерстного, богатого и бедного люда, и ни в ком из этих сотен людей ни на минуту не шевельнулось желание сказать хоть одно доброе слово о московской сыскной полиции. Настроение к ней было прямо возмущенно враждебное, ибо почти никто изо всех этих людей ни в чем ни разу не получил от нее помощи, а если таковая в исключительных случаях и была оказываема, то редко это не сопровождалось прямыми или косвенными вымогательствами под видом авансов на розыски, заранее выговоренных “добровольных наград” и т. п.».

Из всех ярких примеров поборов приведем лишь один, по всем видам незаурядный. Вот что рассказал комиссии купец Дивов: «С московской сыскною полициею мне приходилось иметь дело довольно часто, но всегда по одному и тому же поводу, а именно: среди моих многочисленных родственников есть некий Григорий Иванович Николаев, потомственный почетный гражданин и человек с хорошим достатком. Означенный Николаев уже несколько лет подвержен запою, во время которого обязательно пропадает из дому на один, а то и на несколько дней. Так как семья Николаева состоит только из жены его, дамы полной и тяжелой на подъем, то по поручению ее <…> супруга приходится разыскивать мне, как пользующемуся доверием родственнику. Будучи обременен делами и семьей, я вынужден прибегать в таких случаях к содействию всегда одного и того же человека — чиновника Московской сыскной полиции Степана Николаевича Соллогуба. А именно: когда жена Николаева сообщит мне, что муж ее скрылся из дому, я тотчас же звоню об этом по телефону г. Соллогубу, прося Николаева разыскать. Г. Соллогуб обыкновенно довольно быстро сообщает мне, в каком именно увеселительном месте находится разыскиваемый в данное время, т. е. на бегах, в ресторане, у сводни или в публичном доме. Узнав адрес учреждения, я немедленно еду туда и привожу Николаева домой. За каждый розыск Николаева я уплачиваю Соллогубу 25 рублей. Сначала я был доволен быстрым и точным исполнением моих поручений г. Соллогубом, но впоследствии обнаружилось следующее: оказалось, что г. Соллогуб разыскивал всегда Г. И. Николаева через одного и того же бывшего жокея по прозвищу “Пан”, причем деньги за розыск они делили с “Паном” пополам. А затем Соллогуб, по-видимому, стал нарочно подсылать к слабохарактерному Николаеву увлекать его в кутежи, пьянство и разврат, причем полученные от меня деньги за успешный розыск Соллогуб уже оставлял всецело себе, а “Пан” пользовался проявлением личной доброты охмелевшего Николаева…»