Три тополя - [169]

Из угла глаза видят реку в те мгновения, когда брызги не бьют в лицо и зрачок не слепит прихлынувшей к голове кровью: смертный, неумолимый строй стальных ферм, уходящих словно в другой мир, космы ошалевшей воды, перепаханное ею ложе реки и где-то вверху, словно в насмешку, краешек остывающего в белесоватой голубизне неба, далекий пригорок в редком ивняке.

Вот как довелось ему проститься с Окой и с жизнью…

Хотя и в возрасте, Воронок скорой смерти не ждал и не любил думать о себе мертвом, тяжелом для чужих рук, распухшем, словно разъевшемся за чужой счет, но в одиночестве мысль о смерти приходила и к нему. Особых затруднений с ней не было, родни у него не осталось, изба отойдет к сельсовету, за нее назначат цену, и кому-нибудь она придется к жизни. Кому? Этого Воронок не мог себе представить и однажды пристал к Тоне, шустренькой секретарше сельсовета, кому, мол, планируете избу после моего отбытия из части? Тоня ответила дельно, что вопрос затруднительный, жители теперь строятся лучше, в две большие комнаты, чтобы спальня и телевизор по отдельности, лес Криуша грузит сухой, выдержанный, избы на кирпичном фундаменте, а его имущество в страховой описи по деньгам из последних и сад запущен, яблони одичали так, что, пожалуй, новый придется высаживать. Тоня сказала, что место у него, правда, хорошее и на том конце села строят молокозавод, приедут новые люди, пришлому, верно, и отдадут. Вот так! Пусть. Он и на земляков не держит сердца, а новый человек лучше. Может, и Ока потому так приворожила Воронка, что на ней не замшеешь, не отсидишься в темноте, и в запретку проникали люди, а теперь и вовсе праздник, кого только не повстречаешь. Воронок знал: шлюзовские презирают его за прислужничество пришлым, готовность присоветовать, приноровить их к хитрой здешней рыбалке, считалось, что он к ним ради вина клеится, тянет к бутылке, но Воронок-то видел другое; что они, спесивые, гордые, и леску в подарок возьмут и тройников сколько возможно, а он стушуется, отнекиваться станет, если возьмет, то самую малость, необходимое, то, без чего снасть в воду не заведешь. Он и сам на земле пришлый, думал про себя Воронок, жизнь его смолоду скитальческая, в войну что ни встречный, все новый человек, и не было ему от них неудобств и зла, а по Оке и вовсе перед ним поплыла, побежала Россия, и не одна Россия, кого только не бывало на пароходах, в толпах, поднимавшихся от реки к дому поэта.

Пришлый так пришлый. Обоснуется в их избе новая жизнь, Воронку больше не придется бывать там с Верой, — о матери и говорить нечего, и где будет продолжаться их общая, несомненная жизнь, этого он предвидеть не мог, но понимал, что продолжаться она должна. Приходила же Вера ночами к нему живому, с чего бы ей забыть о нем, когда они сравняются и он, неживой, поторопится ей навстречу; живого простила, а мертвого и подавно простит.

Погибая в глухом закуте, он не клял судьбу, даже подумал с благодарностью, что перед смертью она показала ему тот именно клочок пойменного берега, где все у них с Верой решилось, и она поняла, что Яша любит ее, но поняла и то, что сам он ей об этом умрет, не скажет.

За что ему сегодня смерть?

Разве он грешил против реки или против людей? Значит, грешил, может, уже и тем погрешил, что брал слишком много рыбы, и брал жестоко, при частом клеве спешил, рвал глубоко зажранные тройники — с мясом, с жабрами, с наждачным язычком в глубине гортани. По-людски ли это?

Словно отвечая ему, в живот, оголившийся из-за оттянутых книзу штанов и задранного водой свитерка, с костяной твердостью ударила рыба. Видно, и ее от-шлюзовало сверху, и она устремилась к чему-то светлому, мелькнувшему в круговерти, искала выход в реку, где ей будет вольготно и безопасно. Она уйдет, а он нет.

С этой рыбой, с ударом в живот челюстями, с ее летящим привольным поворотом, хвостом вверх, будто в игре, он понял, что пришел конец. Выхода в жизнь отсюда нет, и найти его тело смогут не скоро, где-нибудь под Новоселками или Пощуповом.

Закричать — никто не услышит, крику не пробиться из каменного мешка.

Руки заломило, они сделались чужими и бессильными, не они цепляются за стенки, а их держат и плющат осклизлые каменные пазы. Левая рука скользнула в воду, Воронок с усилием приподнял ее и протиснул указательный палец на прежнее место — мизинец туда уже не попадал, он и не чувствовал его, а боль от вывернутых рук передалась плечам, спине и затылку. Надо бы извернуться лицом к стене, чтобы пальцы держались крепче, но страшно было не видеть открытого клочка неба и кустов под ним, страшно было и переменять позицию: его снова подхватит водоворот…

Не подарила ему река скорой смерти. Сердце слабело, уже он наглотался речной воды и казался себе свинцово-тяжелым, неудобным для жизни, и обида на реку такая, что Яшке и жить не слишком-то хотелось: пропади оно пропадом, не подрядился же он в самом деле на все беды, какие только есть на земле и под водой. Он и к черту может послать эту жизнь и послал бы, дал бы отдых рукам, но где-то на донышке души плещется в нем жалость к себе, он и себя, распятого, видит словно со стороны и вдруг начинает подвывать, постукивать зубами, на удивление крепкими, и слезы, не теплые — горячие слезы текут из его утомленных, потерявших надежду глаз, из-под красивых девичьих ресниц.