Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [227]

Эта вот тревога за будущее, эта болезненная ответственность за все — за природу и общество, за мужчин и за женщин — и не позволяют С. Залыгину сочинять занимательные утешительные сказки, которые так нравятся «широкому читателю». А отсюда и некоторая напряженность, конфликтность во взаимоотношениях Залыгина с читателем. Он не идет за читателем, не подлаживается под его интересы и вкусы, не заискивает перед ним, не облегчает ему духовно-интеллектуальной работы. Многим это не нравится, прежде всего тем, кто считает себя «покупателем», который, как известно, всегда прав, а художника числит по ведомству услуг.

Как человек, мыслящий эстетически, притом глубоко и самостоятельно, не в русле профессиональной эстетики, С. Залыгин четко вычленил и оценил одну из ключевых черт русской классической литературы. Вычленил и примкнул к ней в своей художественной практике. В чем же эта черта состояла? Как это ни парадоксально звучит — в малой степени литературности классической нашей литературы. Ее ведущих представителей, как (не в первый раз уже) подчеркнул С. Залыгин в статье «Писатель и традиция», «интересует не стилистический прием и опять-таки не сама литература, а тот предмет, о котором они говорят. Литература для них отнюдь не цель, а лишь средство выражения истины гораздо более высокой и значительной, чем его искусство и он сам»[9].

Такие формулы, спору нет, дают благодатную возможность эстетам всех мастей блеснуть остроумием, покрасовавшись еще раз по поводу того, какие они непримиримые борцы за тонкий вкус и высокий стиль! Но Залыгин никогда не шел у эстетов на поводу. И в данном случае имеет для ответа аргумент, который эстеты очень не любят обсуждать предметно: именно представители указанной традиции и «создали непревзойденные образцы формы и стиля»[10].

Стиль произведений самого Залыгина далеко не всем по душе. Частично это недовольство идет от избалованности массового читателя, от психологической установки на забаву, развлечение при обращении к искусству, от нежелания и неумения поработать сердцем во «внерабочее время». Но есть в упреках и доля истины. Встречается в произведениях Залыгина некоторое нарушение гармонии между интеллектуальным и эмоциональным компонентами художественности, встречается излишнее небрежение категорией занимательности, встречается переусложненность художественной мысли, некоторая затемненность связи текста и подтекста, создающая возможность весьма противоречивых толкований одного и того же произведения при вполне доброжелательном и квалифицированном его прочтении. Все это так, но… Говорить о странностях стиля С. Залыгина надо только с учетом, с пониманием той «истины», которую писатель отстаивает, считая ее «гораздо более высокой и значительной, чем его искусство и он сам». Только с этим вот условием. И с учетом его творческой, личностной, биографической уникальности, о которой мы говорили выше.

Мы не очень разберемся в «феномене Залыгина» (в том числе и в загадках его стиля), если будем игнорировать тот факт, что именно он имеет сегодня наибольшие, как мы уже говорили, основания представлять в литературе эту самую «эпоху НТР». Вот только от привычных, расхожих штампов и схем в выявлении связей между наукой и искусством надо при этом решительно отказаться.

Многие из писавших о Залыгине подчеркивали, что в его творчестве «слились воедино» наука и искусство, при этом обычно вспоминались биографические данные, перечислялись его былые профессии и ученые степени… Но присмотритесь, в каких случаях чаще заходил разговор о Залыгине как ученом? При рассмотрении его ранних рассказов, когда он прямо совмещал литературное творчество с профессией вузовского преподавателя и научного работника. При анализе публицистической деятельности, связанной с наукой тематически. Ну и, разумеется, при рассмотрении романов «Тропы Алтая» и «Южноамериканский вариант», в которых тоже непосредственно описывается жизнь научных работников. И именно в этих вот прямых переходах от науки к литературе видят обычно проявление благотворности соединения ученого и писателя в одном лице. Хочется оспорить такую схему.

У раннего Залыгина достаточно часто наука и искусство в произведениях существовали в форме смеси, суспензии, а не в органическом синтезе. Именно тогда, когда он перестал быть ученым, пишущим литературные произведения, а стал профессиональным писателем, наука стала служить его искусству по-настоящему, то есть стала органичной частью его литературы.

Редко заходил разговор о Залыгине как ученом в связи с его повестью «На Иртыше», романами «Соленая Падь», «Комиссия», «После бури», поздними рассказами. А именно в этих произведениях с наибольшей отдачей «сработали» на нужды высокого искусства осознанность залыгинского искусства, его аналитизм, умение, как говорил Овечкин, «глядеть в корень вопроса и добираться до первопричин», понимать мир как систему, как целое и вычленять необходимую для понимания того или иного конкретного явления цепь причинно-следственных зависимостей. И именно здесь, заметьте, в полную меру расцвел и чисто пластический, художественный его талант.