Три песеты прошлого - [75]

дядя Ригоберто накрывает голову и трубу ворохом одеял и в глубине зеленого шкафа, и, по мере того как привыкаешь к мелодии и ритму, они нравятся тебе все больше, в другой раз отец подробней расскажет о том, как тетя Лоли и дядя Ригоберто тайком от всех играют в святого Паскуаля Байлона, ходят на цыпочках по коридору, пугаясь собственной тени и замирая, едва услышат тройной стук в дверь, ты зовешь меня, Паскуаль? — вопрошает без особого удивления тетя Лоли, это она их слышит, а потом, осторожно шаря пальцами по двери или по переборке, переспрашивает: Паскуалильо? — и иногда говорит: это вас, дядя Ригоберто, — словно передает ему телефонную трубку, а он возражает: кой черт меня, это вас, вас, — а сам бледнеет, — я медленно складываю письмо, я здесь, и этот сумасшедший звонок, прозвучавший в письме, заставляет меня с тоской ощутить, как мне не хватает всего этого, их всех, и без всякой связи, совершенно бессмысленно (и с отчаянием), начинаю вспоминать девчушку с тугими косами и красивыми ногами, недозрелый виноград, ей, возможно, нет и тринадцати, когда услышала, что я ухожу на фронт, ничего с ней не сделалось, а я так и не написал ей ни одного стихотворения, до конца не написал ни одного, кладу сучья в печурку, сижу неподвижно, а сержант Хуан Мануэль отодвигает полог и спрашивает, что это я тут сижу и не иду обедать, очень скоро мы уезжаем, и если я смогу, то хорошо было бы прихватить с собой хлебец. — Ну, если сможешь… И он исчезает. А что, пора обедать? Уже два, полтретьего? Держу в руках сучья, которых дожидается огонь, он гаснет. Так что же мне делать? Что делать? Ехать. В Форо. С Хуаном Мануэлем. Куда угодно и с кем угодно. Не то я здесь сегодня же умру. Не выходя из землянки. И пуля не понадобится, ничего не понадобится. — Я иду, дружище, подождите. Хлебец? Кое-как причесываюсь, немного привожу в порядок форму, да, этот свитер, напяливаю шинель и кладу в карман хлебец. Подождите, я иду, черт побери. Если бы я мог еще спокойно прочесть письмо Бернабе, письмецо, на этот раз он даже не спрашивает о дяде Ригоберто, знает, что с ним все в порядке, грузовик подбрасывает на ухабах, а Хуан Мануэль объясняет, что в баре “Пеньяфлор” нас будет ждать Патро, его девушка, и еще одна, которую Патро приведет для меня, подумать только, что за типы, везут флягу коньяку и вторую, кажется, с анисовым ликером, — нет, ничего не получается, я уже двадцать раз принимался читать, да разве здесь прочтешь, и еще что-то меня беспокоит, должно быть радио, сейчас говорят, что наши прорвали фронт под Теруалем недели две тому назад и теперь подошли к самому Терузлю, но Бернабе не очень-то много пишет в своих письмах, это письмо от двадцатого числа, и он пишет только, что нам “необходимо взять Теруэль”, не знаю почему, тут дело, наверное, во мне, а не в нем, но мне кажется, что он пишет об этом… с большой решимостью, без всяких иллюзий, так мне кажется, он еще мне напишет, ужасный почерк, торопливый и неровный, он должен рассказать мне о том, над чем столько думает, речь идет о том, как лучше защитить себя в этом аду, нет, не в аду, на холоде, нет, все-таки… черт, ну кто так тормозит. Да, в аду. А Хуан Мануэль говорит, что мы уже в Пеньягранде, скоро доберемся, — Бернабе говорит, что за последнюю неделю не поспал и двух часов подряд, наши пушки бьют, их — тоже, бомбежки и непрерывные бои, а я сейчас — именно сейчас — не хочу коньяку, — а что же ты будешь делать? — и мы останавливаемся в Куатро-Каминос, двое слезают, не знаю, что с нами будет, столько времени без движения, — нет, анисового ликера тоже не хочу, спасибо, друг, спасибо, — брезгаешь? — нет, что ты, — мы еще где-то останавливаемся, сходит парень с анисовым ликером, теперь поют “Астурия, страна родная”, я уверен, что астурийцев среди нас нет, наконец останавливаемся на площади Кибелы, и мы с Хуаном Мануэлем сходим. Завтра в четыре ровно нам надо быть на этом же месте, грузовик нас подберет. Идем по Алькала к Пуэрто-дель-Соль, чап, чап, чап — под ногами снег и грязь. У меня болят уши под наушниками и руки в перчатках, частенько приходится прикладывать к носу платок. Пытаемся разогреться, усиленно работая руками и ногами. Каждый шаг продвигает нас по склону к станции метро “Севилья”, ноги скользят. Вспарываем грязный снег, как бык на арене рогами пропахивает борозды в песке. А те, кто шлепает вниз по склону — чап, чап, чап, — наоборот, упираются, но все равно скользят вниз быстрей, чем им хотелось бы, только и слышно: вот черт, зараза. Со мной это было уже раз пять-шесть, нет, сто раз, терплю, что поделаешь: вижу вдруг позеленевшее мертвое лицо Боро в снегу. И я спрашиваю у Хуана Мануэля: может, те девушки уже пришли в “Пеньяфлор” и что мы будем делать, куда пойдем, ну говори, Хуан Мануэль, говори хоть что-нибудь, — сначала перекусим — перекусим? — да, вот увидишь, потом, если ты хочешь, пойдем посмотрим “Мы из Кронштадта”, — конечно, хочу, говорят, интересно. А потом, говорит он, будем заниматься тем, чего не поправишь, — чего не поправишь? — ну да, девчонку ославишь, потом не поправишь. И хохочет как сумасшедший, и я хохочу. Наконец. Наконец. И Хуан Мануэль дружески хлопает меня раза два по спине и говорит, что я славный парень, хотя немного и пай-мальчик, — ну уж извини, Хуан Мануэль, какой я тебе пай-мальчик, — ладно, помалкивай, будь ты кем хочешь, но мне тебя будет не хватать, — ах вот что. Дело в том, что меня забирают писарем в штаб батальона. Нашел, значит, теплое местечко, — да не просил я никого о таком теплом местечке, — ладно, ладно, все равно оно теплое. Мы уже миновали улицу Алькала, свернули на Принсипе. Почти пришли, “Пеньяфлор” здесь, на углу Ла-Крус, сейчас сам увидишь. А холод вонзается в улицу, как лезвие ножа, похоже, опять пойдет снег, а еще только половина пятого, и день охватывают мутные сумерки, Свинцовое небо. И неожиданно мы приходим в “Пеньяфлор”. Проходи, говорит мне Хуан Мануэль, придерживая открытую им дверь. Слушай, как здорово. Как здорово. Человеческое тепло, спокойный гомон — ни дать ни взять мир и покой. Шикарно, как во сне. Когда мы сошли с грузовика и позже — трамваи, чьи-то лица за запотевшими окнами, улицы, деревья и балконы в снегу — меня охватила какая-то непонятная тоска. Хоть тебя еще не убили, чувствуешь, что жизнь ты уже потерял. Утратил ее извечный порядок. Какой-то ее простой, но скрытый смысл. А тут вдруг такое зрелище. Нет, сразу не разглядишь. Зал освещают всего две слабые лампочки, а окна — слепые, закрашенные разными узорами. И все же ты понимаешь, что народу здесь порядочно, оглядываешься, водишь руками, нащупываешь чье-то плечо, — простите, — чью-то спину, — слушай, это же была девушка, — простите, — выгибаешься, лавируя вслед за Хуаном Мануэлем. Кто его знает, как он тут разглядит кого бы то ни было, но вот он с кем-то здоровается, ты уже начинаешь видеть, и довольно неплохо, хорошо слышишь голоса и женский смех. Красота. И я иду выпятив грудь, ничего особенного, обо мне не беспокойся. Кроме солдат и офицеров, здесь видишь еще каких-то типов в одежде военного образца, не поймешь, не то они прямо с передовой, не то никуда из Форо и не двигались, в таких, знаешь, кожаных куртках и шапках с наушниками, а кое у кого даже пистолет, чей-то голос говорит Хуану Мануэлю: салют, камарада, — и Хуан Мануэль говорит: какой я тебе камарада, бездельник. Тут много переодетых, приспособившихся, любителей теплых местечек, туристов — и черт им всем камарада, просто знакомые военных лет, и тут звучит радио, и смазливая куплетистка поет чотис