Три песеты прошлого - [74]

Так и сказал: никого там нет. И тут я начал понимать, что мы еще не мертвецы. А теперь — спать, спать, вы это заслужили, сказал лейтенант. Думаю, он поздравлял нас с тем, что там никого нет.

Если бы я мог уснуть. Никогда я так не нуждался в сне. Провалиться в черную бездну. Который час? Не знаю даже: все еще вчера или уже завтра, то есть сегодня? Как же это? Если бы я жил во времени, если бы ощущал его течение в себе. Как слышишь журчание реки. Это бы меня убаюкало. Рядом со мной кто-то спит. Вон там еще кто-то. Подстелив тюфячки, спят как будто все. И в каждом, пока он спит, рождаются сны. Если бы мне услышать журчание воды и уснуть, так чтобы не слышать больше этого бесконечного, рвущего душу взрыва тишины на войне. О, тогда… О!

13

В Мадриде, в Хрустальном дворце парка Ретиро, Вис посетил выставку, посвященную гражданской войне в Испании. Днем позже он уже не смог бы посетить ее: она закрывалась в тот же день, пятнадцатого декабря. Впоследствии Вис спросит себя, было ли это случайным совпадением, или жизнь просто испытывала его, подсунув одну из своих фальшивых монет под видом подлинных доказательств. Только однажды он спросил себя об этом. Рука его продолжала писать (сама), переворачивая монету так и эдак, находя единственно нужные слова. Его позвала афиша, поистине “крик, прилепленный к стене”. Вис зашел на станцию метро “Пуэрта-дель-Соль”. Куда он направлялся? Он был один, разумеется. Это он хорошо помнил. Бла устала и не захотела никуда идти. В “Пресьядос”[64] или где-то неподалеку Вис, чувствовавший себя немного потерянным, купил дона Никанора, яро отбивавшего такт на барабане. Пускай стоит в мансарде. Допотопный хлам. А потом пошел вниз по ступеням на станцию метро. Для чего? Зачем? Кого он искал? И в одном из переходов увидел человека, лежавшего на разостланных газетах, — мертвец, что ли? — да нет, откуда тут взяться мертвецу, — надпись на листе картона, лежавшего в головах, гласила, что это забастовщик, бастует уже семнадцать месяцев, а у него семеро детей, и сбоку был разостлан носовой платок, на который проходящие бросали монеты. Вис, кажется, тоже бросил и пошел дальше, чувствуя себя в Испании потерянным. И вдруг этот крик, прозвучавший со стены. “Выставка…” Ты, да, ты, иди и сейчас же посмотри! Вис вздрогнул. Подошел к кассе в каком-то волнении, взял билет. Простите, в Ретиро в эту сторону? — Нет, что вы, какое там в эту, вон в ту, в ту! — Спасибо, извините за беспокойство, черт побери, конечно, в ту. Стал забывать мадридское метро. Наконец доехал до станции “Ретиро”, вышел на улицу, зашел в парк. — Будьте любезны, Хрустальный дворец. — Вот по этой аллее. Конечно, и здесь было холодно, как же иначе. С тех пор как он покинул Лондон, всюду было дьявольски холодно: в Барселоне, Бадалоне и Валенсии пробирало до костей, в Вильякаррильо и Кастельяре — и говорить нечего, а в Мадриде стоял такой холод, который называют здоровым. Сухим. Наверное, надо говорить так: сухой здоровый холод. В недвижном воздухе, среди голых, без единого листочка деревьев, сиял чистый холодный свет. Мадридский холод может загнать в могилу человека, но не погасит пламя свечи. Утро — как туманное сновидение. Туман приходится раздвигать, словно кисейные занавески, пока доберешься до Хрустального дворца. Вис прошел сквозь сновидение, вошел во дворец и внезапно попал в тридцать шестой, тридцать седьмой и тридцать восьмой годы. Так и должно было случиться, если учесть, из каких мест он приехал. Точнее — из каких времен он приехал. После бесед с расстрелянными. Без них он не проник бы так глубоко ни в тридцать шестой, ни в тридцать седьмой, ни в тридцать восьмой, ни в тридцать девятый. Не добрался бы до самой сердцевины клубка. Я приехал не затем, чтобы увидеть это, я даже не знал о выставке, да и не было нужды ехать в Мадрид, и все же я приехал именно потому, что должен был это увидеть, оно дожидалось меня с октября, день за днем. Ждало меня. Оно оставалось таким, каким я покинул его, когда был молодым, когда оно меня отпустило. Люди толпились, толкая Виса, он чувствовал себя оглушенным гимнами, речами, взрывами, победными фанфарами. Смерть на фронте, смерть в тылу, смерть в кричащих буквах плакатов и лозунгов, смерть на страшных, пугающих фотографиях, в газетных вырезках. Она была в воздухе, в музыке, в развевающихся знаменах, в ссорах прозрачных птиц, преследовавших и уничтожавших друг друга на глазах у ослепленных людей, смерть влетала и опускалась при дрожащем свете нескольких экранов, на которых одновременно демонстрировалось несколько фильмов: “Бомбежки”, “Демонстрация в Валенсии”, “Мадридские будни” и еще, и еще, и фильм о повседневной фронтовой жизни, гляди-ка, вот в окоп принесли почту, вспомни, каково, если тебе нет письма. Но ни один фильм не был озаглавлен “Повседневная фронтовая смерть”. И это естественно. Она и так подразумевается, всякому и без того ясно, а?

Н

Красивый почерк у моей матери. “Я купила тебе фитиль к зажигалке, вспыхивает с первой искры. Когда вернешься…” Никогда не обращал внимания на почерк матери. А он действительно красивый. Как и она сама. И я открыл это только теперь. Зазвучала в душе молчавшая раньше струна. Подумаешь, скажешь ты. Но я-то знаю, в чем тут дело. Не пойди я на фронт, не ощутил бы я в себе этой струны. Не услышал бы ее. И когда-нибудь умер бы, так ее и не услышав. И жизнь моя была бы намного беднее. Теперь-то я это знаю, я — и никто другой. Подумай только: купила мне фитиль для зажигалки. Вспыхивает мгновенно. В руках моих оказался горящий огонек жизни. Понимаешь, я так ей за это благодарен. И он согревает меня сильней, чем эта печурка в блиндаже. Мне так его не хватало. Меня до костей пробирал холод смерти. А сержант, Хуан Мануэль, сказал, чтобы я готовился: скоро поедем в Форо. Зачем я согласился? Что мне делать в Форо? Дескать, там нас ждут такие девушки… Шикарно встретим Новый год. Я предпочел бы остаться здесь, перечитать эти письма. И глядеть на снег. Перечитать, что написали отец и мать, Бернабе. И глядеть на снег. Сегодня я этих писем не ждал. Всегда ждал, а сегодня почему-то нет. Наверное, мои мысли слишком уж были заняты наступающим новым годом. Знаешь, что такое смотреть на первый листок календаря, где стоит цифра 1938? Тысяча девятьсот тридцать восьмой. Ищешь его взглядом, выглянув из окопа. Скалы и кусты — точно снежные бабы, а дубы в роще — подобны Рождественским деревцам. Год рождается совершенно белым. Весь в снегу. Еще вчера подморозило и повалил такой снег, что диву даешься. От снега светлее стали ночные призрачные тени. Перед тобой Эль-Пардо, побледневший в последний вечер тридцать седьмого года. Тридцать седьмой умирал. Унося с собой столько жизней. Захлебываются громкоговорители. Марши. Песни. Наступает год победы. Сообщают об ожесточенных боях под Теруэлем, о холоде (неужели там холодней, чем здесь?). Что там делает Бернабе, что он там потерял? Как всегда, лезет в самое пекло. А снег все идет. Неужели будет идти всю ночь? Я спрашивал себя об этом, глядя на уходящий год, как вдруг услышал удары черпака о медный котелок. Вот это да! Вскочил и побежал посмотреть, что там такое. Несколько человек грелись у костра, который развел у своей землянки наш каптенармус. Я тоже присел. Все пожелали мне счастья в новом году, я им, конечно, тоже. Некоторые поджаривали хлеб. Насаживаешь на палку ломоть, помазанный оливковым маслом, натерев его сначала долькой чеснока, посолив и поперчив, если есть перец, и суешь в горящие угли. Кто такого не едал, тот не знает, что такое вкуснятина. Жаркий костер, болтовня. Я свободен до завтрашнего вечера. Снег все сыпал, но накат землянки загораживал от ветра. И одеяло, накинутое на голову. Давай еще по чашке кофе. Новый год А потом мы пошли в школу посмотреть стенгазету которую вывесил милисиано, ответственный за культуру Культурник, как мы его прозвали. Газета что надо Фотографии с арагонского фронта. — Неужели мы сумеем взять Теруэль? — Заткнись ты, — ладно, что ж, я мол чу. Утро прошло за тем, за другим. И совсем неплохо Так, редкие выстрелы из наших и из их окопов. Шальные пули. Скука… И вдруг кто-то крикнул: почту при несли! Ну, все, понятно, сгрудились вокруг письмоносца Снег падал хлопьями, письмоносец выкрикивал фамилии, тянулись руки — здесь, здесь! — хватали письма я тоже крикнул: здесь! — узнал красивый почерк матери но тут споткнулся о тело, посмотрел — а это Боро, мертвый. Лежит, уткнувшись в снег позеленевшим лицом Рука моя сама ухватила письмо, Боро был не то из Кар кахенте, не то из Мохенте. Его недолюбливали. Он вечно таскал с собой целый мешок апельсинов, но чтоб кого-нибудь угостить — дудки. Был он худой, долговязый и угрюмый. Не то наш, не то не наш, и все это видели, как видели, что он худой, долговязый и угрюмый. И вот поди ж ты. В первый день нового года. Шальная пуля. Должно быть, шальная. И выстрела не слыхать было. Когда я увидел его на земле, над ним уже склонились двое других, снег помогал Боро быстрей умереть: у него кровь била из шеи ключом, снег ее впитывал, краснел. А письмоносец продолжал выкрикивать имена, меж тем и другие наклонялись над Боро, я тоже, попробовал кулаком зажать рану, в другой у меня было два письма: от матери и от Бернабе, сам не помню, как они оказались в моей руке. От крови руку отмыть легче всего в снегу — сунуть и тереть, пока не зайдется, потом я переложил в нее письма от матери и от Бернабе. От Бернабе. Затем сбежались все. Взволнованный капитан и еще кто-то. Санитары. С носилками! К чему? И я ушел. Пришел сюда. Пламя в печурке угасало. А я смотрел на него. Руки уже не горели, только ныли от холода, плохо слушались, но я вскрыл кое-как оба конверта и с интересом стал читать. Одно от родителей, другое от Бернабе. Но глаза видели плохо, огонь угасал. Передо мной вставало лицо Боро. Его смерть безмолвно показала мне убийственную нелепость, заключенную в войне, которую, однако, приходится терпеть с каким-то цивилизованным фатализмом. Этому Боро дали винтовку и сказали: иди на фронт. Убили не героя, не антигероя, убили Боро. Так уж непоследовательна смерть. С бессильной яростью будем мы оплакивать Боро, хоть он и был человеком не из приятных. Кажется, нам отсюда никуда не двинуться. Единственное, что делает смерть Боро осмысленной, — это ее причина, шальная пуля. Шальная, неразумная. Ну ладно. Ладно. Тело Боро, такое молодое, коченеет. Наверное, еще не совсем окоченело. Пройдет сколько-то часов, и мать Боро издаст вопль, пронизывающий небеса, мать и отец Боро обезумеют от горя, ничего не будут понимать. И “я тебе купила новый фитиль к зажигалке, вспыхивает с первой искры”. Да, этот уголек, который я держу в руках, он греет меня сильней, чем этот огонь, и я немного прихожу в себя, начинаю вчитываться, на этот раз и отец написал несколько строк, и эта радость тоже согревает меня, он, видишь ли, обычно почти ничего не пишет, мы с ним днем и ночью общаемся по безмолвному мужскому телеграфу, — береги себя, Титин, пиши иногда, обо всем пиши, даже если ничего особенного и не происходит, — подпись: твой отец, — и я вижу его спокойный взгляд с прищуром, но надо подложить в печурку веток, потому что, хоть у меня в руках и живой огонек — ну, ты меня понимаешь, — оказывается, “менуэт доньи Тети Лоли”, судя по отрывкам, которые слышал отец, — это "