Три персонажа в поисках любви и бессмертия - [38]

– Вы еще скажите «Бурдо» вместо «Бордо». Вот вас вместо вина «бордо» бурдой-то и напоят.

Хотел показать, что тот провинциал, деревенщина. Все засмеялись. А маркиз, тут как тут, вступился.

– Что же такого, каждый произносит, как ему нравится, лишь бы его понимали. Вот раньше считалось, что идеальное произношение при дворе. А теперь моду завели противупоставлять версальскому говору парижский. При дворе ведь немало парижан. Они на свою сторону и тянут, как говорится, одеяло.

Этим маркиз всех зайцев сразу убил: и свою осведомленность показал, и свой тонкий юмор, ибо специально сказал «противупоставлять». Тибо немедленно взбесился, но виду не показал, а продолжал шарады отгадывать, только весь покраснел. А маркиз два раза перед ним по зале прошелся взад-вперед своей легкой скользящей походкой и, остановившись перед Туанеттой, ей как бы невзначай поклонился и тихо сказал:

– Не правда ли, сударыня?

Та только в его сторону чуть веером махнула. Ибо все ее искусство хозяйки состояло в веселом расположении духа и такте, чтобы никого отдельно не возносить, не умалять, и чтоб без фаворитов. Если салон вдовы Берто и являлся крохотным двором, то был этот двор Версалю противоположностью. Маркиз сразу успокоился, перестал задираться и принялся в шарады стараться. Очень хорошо у него получалось, с легкостью. А доктор все больше сопел. Вот опять у маркиза готово было:

Мой первый восклицает невпопад,

Всему, что не попало, будет рад.

Второй же пожелает вам добра,

Чтоб спать вам на перине до утра.

А целое блистает, словно солнце,

Не спит: поет, танцует и смеется.

Господин Тибо надулся. Публика задумалась. После положенного молчания признала себя пораженной.

– Опера! Опера! – прокричал маркиз. – Мой первый «о!». Второй – «ни пуха, ни пера». А целое «опера». О! в последний раз, что я был в опере, давали «Армиду» Люлли. Это было великолепно. Упоение! Упоение!

Он закатил глаза. Епископ улыбнулся. Господин Тибо поднялся боком со своего кресла.

– Я тоже был в театре недавно. Специально за тем в Ла-Рошель ездил. Так давали пьесу господина Мольера. Предпочитаю театр опере и балету. Серьезное искусство, не то, что дранье глотки да задирание ног.

– А король-то наш покойный Великий Людовик однако в балете танцевал, – заметил маркиз.

Епископ снова улыбнулся. Туанетта вступилась:

– Что же вы Мольера смотрели, господин Тибо? Я очень Мольера обожаю.

Тот оживился. Грузновато подтянул к ней поближе свое большое тело и устроил его как смог по соседству.

– А давали «Мнимого больного». То-то знатный спектакль. В особенности по нашей части. Очень точно драматург этот отдельные акспекты нашего искусства изобразил.

– «Акспекты»? Вы желали сказать «аспекты»? – встрял опять маркиз. – И какого же такого искусства? Уж не докторского ли? Не то ли вы «искусством» имянуете?

Туанетта выстрелила в маркиза предупредительным взглядом.

– Да, медицинского и, да, искусства, – пробасил Тибо.

– Верно, – проронил маркиз, встав в позу насекомого, которое тучного Тибо в покое уж точно не оставит. – Вам много нужно искусства, чтобы должность вашу исправлять. Только какого же искусства? А? Да ведь актерского. Ты ему, мол, нелады с пищеварением. А он тебе: это легкое влияет. Сам Гиппократ вас, медиков, с актерами сравнивал. Что уж говорить о нашем славном господине Монтене. Он докторов, как всем известно, в грош не ценил. А был господин Монтень, кстати заметить, из семьи хоть и благородной, да в недавнем прошлом от негоциантов из Бордо происходившей.

Маркиз знал, что упоминание имени Монтеня Туанетте понравится. Тибо еще сильнее покраснел, весь, казалось, кровью налился.

– Уж если вы вздумали Гиппократа цитировать, то здесь я вам помогу. Ибо последний пишет, что иные доктора неученые и непросвещенные подобны дурным актерам. А подлинные и отличные – как великие художники, и тело больного, и разум в расчет принимают. В наше время всеобщего прогресса медицина первая наукой воспользовалась. Основывается в диагностике, как и прежде, испокон веков, на пристальном наблюдении. А уже в лечении ныне фундирует на натуральной истории, на физике и химии. Доктора в наше время…

Маркиз хотел было что-то вставить, но Туанетта не позволила:

– Извольте, – господин Тибо, – продолжайте.

И не только из вежливости или для наведения порядка, а словно легкая дрожь по телу пробежала, как с ней случалось, когда ее разум возбуждался любопытством.

– Ныне доктор уже не может на смехотворной теории стихий, темпераментов или настроений выезжать. А надобно ему прочитать из многих авторов, ученых и философов. Ньютона должен в самую первую очередь изучить досконально. Из Бэкона, разумеется. И математикой не должен он брезговать. Очень полезно. А одновременно с тем знанием человеческого сердца и морали должно подкреплять часть научную. И в этой именно области, то есть через мораль, доктор может истинно войти в свое искусство.

– Ни характеры людские, ни мораль науке не подвержены. Медицина не есть вследствие этого наука, а только ловкость рук и мошенничество.

Маркиз подмигнул Туанетте. Но та отвернулась. В этот раз она решительно склонялась на сторону доктора.