Три персонажа в поисках любви и бессмертия - [30]

Позвала музыкантов играть при этом на виолах. Сидела в кресле и наблюдала, как художник грел воск. А когда тот размягчился совсем, залил его в пологую маску, в которой черты ее отпечатались пустотой. Когда же воск застыл там внутри совершенно, он гипсовую форму снял, и под ней лежало ее восковое лицо. Он тогда, на нее живую глядя, стал его подправлять и черты ее по подобию подравнивать.

И затем уже пошли у них, как и раньше с портретом, сеансы каждый день, в течение которых художник восковую маску раскрашивал в ее натуральные колера. Так что не долее как через месяц, получила она, что заказывала – совершенное свое трехмерное сходство и подобие. Тогда приказала она свои длинные черные волосы обрезать и сделать к лицу парик. А тут и платье от портнихи подоспело бархатное, с гранатовыми яблоками. Они ей, восковой, соорудили тело, кое-где деревянное, а кое-где тряпочное, и на это тело новое платье надели. И туфли с пряжками из-под него добавили.

Приказала она, наконец, настелить постамент в капелле, рядом с отцом и с сестрой, и там подобие свое уложить. Смотрела с большим удовлетворением – отличить от живой было невозможно, так прекрасно все было сделано. И когда она, после всего остального, ежедневно заведенного, приходила теперь ежевечерне в капеллу, то лежали они перед ней – все трое: отец ее Иво Великолепный, сестра ее Дива Изабелла Августа и она сама, Ивонна Первая Непреложная.

И когда долго-долго, не шевелясь и не мигая, взирала она на эту Тринитас, тихая глубокая радость наполняла ее грудь, потому что теперь она ведь тоже была. Тоже.

ВДОВА БЕРТО

Часть первая

…когда мелькнула в просвете улицы и стремительно исчезла по диагонали тонкая, словно одной линией очерченная фигура в длиннополой сутане и широкополой шляпе. Сразу же вслед за тем шляпа колесом выкатилась обратно в переулок в противоположном направлении. Она была подхвачена несущейся за фигурой ватагой мальчишек, толкавшихся, орущих и отбивающихся от двух лаявших и бежавших за ними собак, одной большой рыжей легавой, а другой черной мохнатой, в зачатии которой явно приняли участие представители разных, плохо сочетаемых пород. Вся эта шумная компания, дубасившая башмаками, а то и голыми пятками по еще не высохшим от ночного дождя лужам, пронеслась мимо и, подобно долгополой фигуре, скрылась за углом. Вдова Берто усмехнулась этому кортежу, время от времени пролетавшему мимо ее дома то в направлении собора, то в противоположном – от собора. В последнем случае вместо спины означенной фигуры она наблюдала лицо или, по меньшей мере, часть лица, видневшуюся между надвинутой сверху на лоб шляпой, когда та не слетала, и поднятым снизу воротником, когда тот был застегнут. Как и прочие жители города С. – в древности столицы большой и славной провинции, а ныне средней руки города, весьма затрапезного, но гордившегося все же своим прошлым, уходившим корнями в глубокую старину – вдова Берто, по имени звавшаяся Туанеттой, наблюдала это фантазматическое явление с беззлобной иронией. Вечно спешащая фигура, терявшая то шляпу, и тогда обнажавшая голову без парика с собранными сзади в хвост или косицу собственными своими темными и кудрявыми волосами, а то и одну из двух туфель с пряжкой, принадлежала местному аббату и соборному органисту, имени которого она толком не знала, а звала его как все – аббат Корнэ. Это прозвище аббат получил вследствие того, что имел обыкновение пускать к себе на органную трибуну мальчишек, там использовать их для своих музыкальных нужд, главным образом для раздувания мехов, а также для переворачивания партитурных страниц и смены органных регистров, и указывать им в ожидаемый момент перемены, выкрикивая громко названия регистров, то «гран-же», то «плен-же», то «труба», то «кромгорн», то «тремоло», то «корнэ». Однажды это самое «корнэ» прозвучало во время мессы особенно громко и отчетливо в самый неподходящий момент, то есть во время приготовления Святых Даров, было услышано, и вызвало всеобщий смех.

Жители города С. испытывали к аббату двойственное чувство. С одной стороны, они гордились им. Он был незаурядным музыкантом. Это было понятно всем. А тем, кому медведь наступил на ухо или даже на оба, это объясняли соседи. А тем, если они ничего в музыке не смыслили, знатоки, приезжавшие иной раз послушать аббата из Бордо и даже из самого Парижа. Так что аббат Корнэ был в городе С. чем-то вроде достопримечательности. Вместе с тем, жители этого города относились к аббату подозрительно, как это бывает свойственно провинциальным буржуа в отношении артистов, то есть людей, умеющих ловко делать то, чего сами они делать не умеют, но что, вместе с тем не имеет никакого смысла и не приносит никакой практической пользы. Ведь за сочетанием ловкости и бесполезности несомненно скрывается нечто небезопасное для них самих, для их покоя и для общего порядка. Если в этом сочетании больше ловкости, то такое циркачество похоже на обман. Тут провинциальный обыватель тревожится и как следствие того надувается; ведь обмана он не любит ибо боится за карман. Да и не только. Он также, и даже более того, не любит, чтобы его выставляли в смешном свете.