Три орешка для Ксюши - [3]

Не уверена, что родители сами верили в воспеваемые мне панегирики. По-видимому, истинным адресатом хвалебных речей была я сама, а их цель заключалась отнюдь не в том, чтобы вызвать ответную реакцию гостей – от восторженного удивления до сдержанной зависти. Думаю, на мнение посторонних папе с мамой было наплевать. Зомбировали-то меня, и хотя сейчас я понимаю, что тактика была не совсем честной – фактически родители хитростью ограничивали мои действия удобными им границами – нельзя не признать, что своего они добились. Привычкой брать вещи без спроса я и по сей день не обзавелась, более того, часто лишь в последний момент спохватываюсь, чтобы не спросить соседа в троллейбусе разрешения покопаться в моей же сумочке в поисках проездного билета.

И все же шкатулку я тогда открыла, хотя, будь замок понесговорчивей, привитый родителями рефлекс наверняка бы подействовал и, покраснев, на этот раз не от похвалы, я униженно отступила бы. Но ключ повернулся как в мягком масле, и тайна перестала существовать.

А тайна была.

Не думаю, что это было каким-то нервным расстройством, скорее всего, одним из детских страхов, вроде боязни темноты или черного человека за окном.

Дело в том, что я не верила родителям. Не во всем, конечно, но в главном. В том, что они, собственно, и есть мои папа и мама. Прямо спросить я не решалась, боялась – нет, не наказания – боялась, что мои подозрения окажутся правдой. А в том, что это будет понятно, даже если родители будут горячо уверять в обратном, я не сомневалась.

Поэтому, освоив буквы и логику их сочетания, я ничуть не испугалась, когда папа со смущенным видом сообщил, что ближайший вечер мне придется провести в одиночестве. Самой, о чем я мечтала много недель, надеясь обнаружить в шкатулке документы, неопровержимо свидетельствующие в пользу моего сиротства. Мне представлялась некая справка из детдома, заполненная почему-то красными чернилами и непременно на мятой бумаге. Я так верила в ее существование, что, дважды переворошив содержимое шкатулки и не найдя потрепанного листочка, расплакалась, и даже зеленая корочка свидетельства о рождении не сразу остановила поток упрямых детских слез.

Чуть успокоившись и шмыгая носом, я раскрыла зеленую книжечку. Вслух и по слогам прочитав собственную фамилию – Жосан и, второпях, отчество – производное от имени Федор – именно так звали отца – я замерла, уставившись на красный бархат, устилавший дно распахнутой шкатулки.

Этого я никак не ожидала. С проблемой подлинности бумаг, пусть даже украшенных внушавшими мне доверие и почтенный страх печатями, к своим семи годам я еще не была знакома, и любой документ, равно как и отсутствие такового неизбежно приводило меня к однозначным, на поверхности лежащим выводам.

Я уж было поверила, что ни из какого детдома меня не удочеряли, что именно мама, а не какая-то безвестная тетя кормила меня сисей (как питаются новорожденные я узнала случайно, когда мы всей семьей навещали мамину сестру, которая за несколько дней до нашего визита осчастливила меня двоюродным братиком), что мама и папа и есть мои настоящие родители и вообще, что за глупости я понапридумывала. Как вдруг я увидела его.

Имя.

Не мое, но в свидетельстве моего рождения. Вначале я заподозрила путаницу, но убедившись, что датой значится шестое мая – мой собственный день рождения, совсем запуталась и, снова остановив взгляд на красном бархате, тут же придумала новую, правдоподобную и шокирующую версию.

У меня есть сестра, решила я. Вернее, была, причем близняшка и звали ее, как следует из зеленой книжечки, Оксаной. При мысли о единоутробной сестре, умершей, вероятно, совсем маленькой, раз уж я совсем ее не помню, у меня вновь потекли слезы. То, что Оксана и я – одно лицо, не приходило в мою детскую головку, просто не укладывалось в ней. Иначе как Ксюшей никто – ни родители с бабушкой, ни соседи с родственниками, никогда меня не называли. В школьном же журнале меня записали Ксенией, так я узнала, что Ксюша – мое домашнее имя и не факт, что так же меня будут звать все, что, впрочем, расстроило не так сильно, как пришедшее чуть раньше осознание того, что и любима я далеко не всеми.

Но то, что у меня есть третье и, судя по внушительной печати, истинное имя, выходило за рамки познаваемого, во всяком случае, моим семилетним мозгом. Плохо было то, что наиглавнейшее из моих имен мне совершенно не нравилось и виновата в этом была одноклассница и тоже Оксана (ее почему-то никто не называл Ксюшей и даже Ксенией). Щеки Оксаны вечно розовели пятнистым румянцем, а толстые ноги, рыжие косы и частые веснушки на носу лишь усиливали неприятные ощущения от вида и, соответственно, от имени.

Когда же я, не выдержав мучений и набравшись храбрости, рассказала родителям все – про шкатулку и ключ на полке и даже про имя в метрике, в общем, все, за исключением детдомовской потрепанной справки, обратившейся пеплом прямо в моем воображении, от папы с мамой я не услышала ни слова упрека. Напротив, они стали наперебой успокаивать меня, уверяя, что, как и раньше, никогда не назовут меня Оксаной, тем более при посторонних, а что там записано в свидетельстве, никого, кроме самого обладателя имени, касаться не должно.