Три орешка для Ксюши - [11]

-          Ну хватит! – взвизгиваю я и сама вздрагиваю от собственного крика.

Как ни странно, мое вмешательство подействовало отрезвляюще.

-          Девчонка права, – говорит Афанасьевна, и останавливается между двумя туалетными комнатами, мужской и женской. – Быстренько отмывайтесь и одевайтесь. Не бойтесь, никто не зайдет.

-          А как же… – Кырлан смотрит вниз, демонстративно выставляя свое окровавленное хозяйство.

-          Привезут тебе штаны, успокойся, – заталкивает его в туалет Афанасьевна и достает мобильник.

Перед зеркалом в умывальнике я расплакалась. Мне стало жаль себя, да так, что я даже не стала развлекать себя мыслью о том, был ли Кырлану в удовольствие секс с Афанасьевной.

Что будет дальше, я не решалась даже подумать, не из-за страха – когда все случилось, бояться глупо. Если честно, мне было лень выбирать из вариантов, ни один из которых не сулил пусть даже призрачной надежды. И все же я плакала, и, уже подмывшись и одевшись, поняла, что и слезы, и головокружения, и боль в низу живота связаны с тем, что произошло совсем недавно. Что и говорить, потерю девственности я представляла совсем иначе: если не с фейерверком, то с шампанским, это уж точно.

И все же я набираю, прямо из под крана, воду в найденный на окне стакан, чокаюсь с зеркальной Ксюшой, и мы говорим друг другу:

– Поздравляю, ты – женщина!

А еще через час, сверкая природной красотой и взятыми на прокат бриллиантами, я получаю из рук улыбающегося Александра Елкина главный приз. Меня, словно пчелиный рой, облепляют конкурентки и мне кажется, что сквозь их липкие поцелуи я и в самом деле чувствую пару укусов.

Впрочем, возможно, мне это почудилось, но двух человек, ручаюсь, я буду помнить до конца жизни. Председателя жюри, пожавшего мне – нет, не ладонь, а кончики пальцев, да так, будто через него пропустили электрический разряд. И Афанасьевну, которая, сдавив меня в своих объятиях, шепнула, целуя в левую щеку «поздравляю», а чмокнув в правую – «ты уволена».

***

Я очищаю три грецких ореха. Кладу их в розеточку, добавляю ложку меда и перемешиваю.

Завтрак готов. Ни дать, ни взять, эстетское вегетарианство – а что, могу себе позволить. В моем шкафчике три кулька с бесплатными орехами – мой, так сказать, служебный блат.

Ем не торопясь – не потому, что особо нечего, просто решила сегодня не краситься, а значит, спешить некуда. Душ все же приму, но только из-за Виорела, хотя в его «Москвиче» смердит почище овощной базы, ну так и машина ему не для того, чтобы по борделям шлюх развозить. Хотя он и называет свой тарантас каретой – выходит, надеется на лучшее? А может, просто пытается поднять мне настроение, ведь ехать с шести утра в груженом мешками с овощами «Москвиче» мне совершенно не хочется.

– Карета подана, – улыбается Виорел, услужливо открывая дверцу.

И хотя каждое утро он встречает меня одной и той же фразой, я все равно улыбаюсь, чтобы хоть как-то отблагодарить человека, подбрасывающего меня на работу. Обычно мы едем молча, изредка обмениваясь короткими вопросами и еще более емкими ответами о предыдущем рабочем дне. Однажды Виорел собрался с духом, после чего я почти месяц не слышала от ничего, кроме уведомления о поданной к моему подъезду карете.

-          Давай сходим куда-нибудь вечером, – предложил он тогда.

-          Если хочешь меня трахнуть, дай лучше вечером выспаться, – ответила я, – ты же видишь, как я устаю.

-          Что ты, – дал по тормозам Виорел, едва не прозевав красный сигнал светофора, – я вовсе не это имел в виду.

-          Ааа, – понимающе, но не без притворного разочарования протянула я.

Виорел – славный парень. В своем, конечно, роде. Колесит без устали по районам и оптовым рынкам, возвращаясь на перегруженном мешками «москвиченке» на продуктовый рынок Алешина, который так называют по привычке из-за бывшего названия улицы, и передает их в надежные руки – реализаторов, одна из которых, да-да, ваша покорная слуга.

На базар меня устроила Афанасьевна, у нее, как оказалось, и здесь имеется доля. Должно быть, ей стало жаль меня, во всяком случае, при встрече она даже прослезилась, назвав меня «бедной сиротинушкой». А может, просто рассеялся гадкий туман, окутывавший в ее, да и в моей памяти конкурс, который я успела проклясть столько раз, что, всем, имевшим к нему хоть какое-то отношение, не исключая даже безвестную уборщицу, проклинавшую, в свою очередь, меня за кровавые пятна на полу туалета, гореть в аду в нестерпимых муках.

Афанасьевна на базаре не появлялась, хотя присматривала за нами тоже Мария, только по отчеству Георгиевна, поэтому неудивительно, что с моей легкой руки все очень скоро перестали называть ее по имени. Впрочем, в «Золушке» Афанасьевну теперь тоже было не застать, о чем я узнала от Риты, принятой – представьте себе – на освободившееся после меня место.

– Ты правда не обижаешься? – осторожно спрашивает Рита.

Мы стоим у столика перед «Атараксией», пьем пиво, и Рита искоса поглядывает на мои почерневшие ногти. За соседним столом на бог знает какой круг пошли парни из «Маскимума» – у них заляпанные рукава и опухшие лица, и еще они смотрят на новую продавщицу цветочного киоска.