Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [177]

— В ней что-нибудь было?

— Нет. Мы решили не дожидаться ее, побоялись, что она будет недовольна, обнаружив нас там. Я думаю, ваша матушка тоже заметила собаку на дороге и вышла посмотреть — может, бедное животное только ранено. А когда увидела, что собака мертва, вероятно, решила бросить ее в пруд, привязав камень на шею… — Внезапно голос у г-жи Рорив меняется. — Что с вами?

— Со мной? — тупо спрашиваю я.

— Вы побледнели. Вы так любите животных? Уверена, вы тоже не оставили бы эту собаку валяться на шоссе прямо под окнами.

— Мне пора идти. Надо приготовить ужин, — говорю я.

— Да, время. Хотя вы предпочитаете брать уже готовое…

Она даже заметила, что я взяла у Жослена. Расплатиться мне она не позволила:

— Нет, нет, это я вас пригласила! А вы хоть попробовали мой хлебец с изюмом?

— Что? Да, конечно.

Я соврала. Не знаю по какой причине, но мама даже не заикнулась про этот хлебец. Правда, у нее был самый разгар «девятин».

Но куда она его дела? Съесть не могла, потому что во время запоев сладкого в рот не берет. Выбросила на помойку? Почему?

А как она себя почувствовала, когда, вернувшись с пруда, обнаружила, что в доме кто-то был?

Открываю дверь. В отличие от того вечера, когда приходила г-жа Рорив, по всему первому этажу горит свет. Но ни в гостиной, ни в столовой, где уже накрыт стол, никого нету.

Маму я обнаруживаю в кухне: она одета, держится прямо, чересчур прямо, словно борясь со слабостью.

— Ты встала?

Не отвечая, она смотрит на меня и тяжело вздыхает. Вот уж ни за что бы не поверила, что сегодня она способна встать. Но это уже не первый случай, когда я являюсь свидетелем ее поразительной воли. Но походка у нее неуверенная, немножко механическая.

— Я принесла поесть… Был еще совсем горячий паштет, и я взяла четыре куска.

Я раскладываю покупки на столе. При виде пищи маму, наверно, замутило, но она даже виду не показывает.

— Мужчины еще не пришли?

— Нет. Я одна.

Бывают моменты, когда я восхищаюсь мамой ничуть не меньше, чем ее жалею. В сущности, она одинока даже тогда, когда все мы трое сидим рядом с нею за столом. Она живет в своем собственном, отделенном от нас мире, а мы по привычке объясняем ее поступки либо завихрениями, либо запоями.

Видимо, оттого что профессор сегодня несколько раз взглянул на меня и я счастлива, у меня чувство, словно я стала с мамой ближе, верней, мне хочется стать ближе к ней, сказать, что я понимаю ее, знаю, как убога была ее жизнь.

Но разве не все мы в этом виноваты? Я смотрю на маму, и у меня подкатывают слезы. Я представляю, как она под дождем, везя взятую в сарае тачку, возвращается через лес от пруда, проходит через узкую заднюю калитку, замок которой заржавел и давно не работает. И неожиданно для себя выпаливаю:

— А что там было с этой собакой?

Зрачки у нее мгновенно сужаются, и она впивается в меня таким напряженным взглядом, что мне становится не по себе и я невольно отворачиваюсь.

— С какой собакой?

— Которую сбила машина около нашего дома. Большая бродячая собака, которая бежала посередине шоссе.

Я поднимаю глаза. У нее даже губы побелели. Ей, должно быть, плохо, и мне становится стыдно за свою жестокость, так стыдно, как в тот вечер, когда Оливье унизил отца. Наверно, ничего страшнее унижения для человека нет.

— Кто тебе сказал про собаку?

— Госпожа Рорив.

Мама видит, что я обеспокоена. Она явно догадывается о моих мыслях, и я жду, что она вот-вот не выдержит и сбросит свою маску. Но, к моему удивлению, мама держится. На всякий случай я спрашиваю:

— А хлебец с изюмом?

— Какой еще хлебец?

— Госпожа Рорив вошла с черного хода и положила хлебец с изюмом на столик в коридоре.

— Не видела я в коридоре никакого хлебца с изюмом. — И мама, совершенно ставя меня в тупик, бросает: — Твоя госпожа Рорив сошла с ума.

Приезд брата прерывает наш разговор, мама принимается раскладывать на блюде закуски.

— Гляди-ка! Ты уже встала?

Мы все жестоки по отношению к маме. Не надо бы изумляться, что она встала, что ценой невероятных усилий старается вновь включиться в повседневную жизнь.

— Лора, выйди со мной на минутку.

Оливье направляется В гостиную. Этого бы тоже не надо — секретничанья по углам, вполголоса, шепотом. Как при таком отношении она может почувствовать, что здесь она у себя дома? И как ей не думать, что она отчуждена от нас?

— Ну, что тебе?

— Я все узнал. Меня могут взять в армию в январе, когда начнется новый призыв, а так как я иду досрочно, то имею право выбирать род войск.

— Ты все так же стоишь на своем?

— Сейчас еще больше, чем когда-либо. — И, показав в сторону кухни, Оливье спросил: — Видела ее? Ты думаешь, я смогу жить в такой обстановке?

— Она вроде ничего.

— А по мне, лучше бы она не вставала. Только отцу ничего не говори. Я постараюсь раздобыть все бумаги и в последний момент попрошу его подписать.

— А если он откажется?

— Не откажется. После всего, что произошло, ему стыдно смотреть мне в глаза, и, когда меня не будет в доме, он будет чувствовать себя спокойней.

«С какой собакой?» — спросила мама, побледнев. А потом бросила: «Госпожа Рорив сошла с ума!»

Во время ужина две эти фразы не выходят у меня из головы. Отец, как всегда чопорный, делает вид, будто не замечает Оливье. Неужели их вражда не смягчится со временем, если уж нет надежды, что она совсем угаснет?