Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [175]

— Чего тебе нужно? — спрашивает она. — Опять будешь шпионить за мной?

— Ты что? Я пришла узнать, не нужно ли тебе чего.

— Ничего мне не нужно.

— Никто не приходил? Никто не звонил?

Мама язвительно усмехается.

— Ах да, я и забыла, что даже больная обязана сторожить дом.

Глаза у нее злые, злой голос. Видимо, потребовались годы и годы разочарований, чтобы она стала такой.

Была ли она когда-нибудь счастлива? Наверно, уже в детстве брат и сестры дразнили ее уродиной. А может, отец и вправду женился на ней только потому, что она была дочкой полковника. Догадывалась ли об этом мама, и если да, то с самого ли начала? Или глаза у нее открылись лишь со временем?

Я живу с нею со дня своего рождения, а сейчас вдруг убеждаюсь, что совершенно не знаю ее. Когда я смогла судить маму или, верней, решила, что имею на это право, она уже была такой, как сейчас, и докопаться до прошлого не было никакой возможности.

— Мама, ты не хочешь есть?

— Ты же знаешь, я не ем, когда болею.

— Может, я могу что-то сделать для тебя?

Выгляжу я, надо полагать, неловко, по-дурацки. Такую перемену отношений, по сравнению со вчерашним днем или даже с сегодняшним утром, конечно, трудно воспринимать.

— Что это с тобой? — саркастически осведомляется мама.

— Я просто много думала сегодня о тебе.

— Неужели?

— Подумала, что мы слишком надолго оставляем тебя в одиночестве.

— А не будешь ли ты добра и сейчас оставить меня в одиночестве?

— И еще я хочу тебе сказать, что я люблю тебя.

— Вот черт!

Да, мне лучше уйти. Похоже, ей стало хуже, а не лучше. Сама понимаю, насколько я нелепа и неловка.

— Спокойной ночи.

Мама не отвечает. Она курит. Поверх сорочки на ней выцветшая синяя ночная кофта, оттеняющая ее черные волосы и глаза. Нет, она не казалась бы такой некрасивой, если бы…

Ладно, хватит об этом думать. Я встряхиваю головой и направляюсь в кухню: поджарю-ка я и себе омлет.

Оливье поднимается наверх, отец уходит в кабинет, а я машинально включаю телевизор, точь-в-точь как мама.

VI

Профессор не заговаривал со мной, не попросил остаться после работы, но в течение дня мы много раз встречались взглядами. Убеждена, между нами возникло какое-то тайное понимание, и на нас сразу снизошел душевный покой.

Знаю, что бы ни случилось со мной или с ним, ни один мужчина не займет в моей жизни места, принадлежащего Шимеку. Я ничего не прошу у него. Возможно, это больше всего и вдохновляет меня Я хочу только отдавать и буду счастлива, если он согласится принять.

Сослуживцы давно уже знают, что между нами что-то есть. Они понимающе переглядываются, когда видят, что я остаюсь после работы, и невольно бросают насмешливые взгляды на каморку, где стоит раскладушка.

Ничего-то они не понимают, но я на них и не сержусь. И у меня совершенно нет потребности объяснять им то, что для меня так просто. В детстве я видела крестные ходы: мужчины и женщины идут вслед за святыми дарами, держа зажженные свечи, и я помню лица, озаренные безграничной радостью, глаза, которые не видят, что происходит вокруг, но устремлены к какому-то дальнему видению, непостижимому для других.

Вот и я себя чувствую примерно, как эти верующие, и спокойно воспринимаю лукавые улыбки подруг.

Понимает ли Шимек, что он значит в моей жизни? Может быть, он все-таки чувствует мою беспредельную преданность и то, что без нее я не смогла бы жить?

Я ушла в любовь, как уходят в монастырь, и поэтому больше не принадлежу своей семье. Нет, я готовлю завтраки, готовлю ужины. Убираю в доме, катаю пылесос. Но все это лишь видимые, внешние действия, отделенные от моего внутреннего бытия.

Сегодня я тоже заезжаю к Жослену купить какой-нибудь провизии и с удивлением встречаю там г-жу Рорив, которая что-то выбирает и трещит, не закрывая рта. Увидев меня, она смолкает; подозреваю, что разговор шел либо обо мне, либо о моих родителях.

— Как я рада вас видеть! Надеюсь, у вас все здоровы?

Даром ясновидения я не наделена, но могу поклясться, сейчас она здесь, поскольку узнала, что уже несколько дней я после работы бываю у Жослена.

— Мама не слишком хорошо себя чувствует.

— Она в постели?

— Да. Но ничего страшного. Обычная мигрень.

— О, это очень мучительно. У меня сестра тоже страдает мигренями, и, когда у нее приступ, она не может даже перейти улицу.

Г-жа Рорив уже рассчитывается. Ее продуктовая сумка лежит на прилавке, но уходить она не собирается.

Она в сиреневом, это ее любимый цвет, несомненно, она считает его изысканным. У седых волос тоже фиолетовый оттенок, и лицо лиловатое, только щеки чуть подрумянены.

— Пожалуйста, четыре баночки рубленой свинины, четыре ломтика паштета и две дюжины яиц, — прошу я у Жослена.

— Знаете, я даже забеспокоилась. Сегодня мы с господином Роривом в третий раз пришли к вам, но никто не ответил на наш звонок.

Как большинство торговцев, проведших почти всю жизнь за прилавком, они с мужем называют друг друга по фамилии, присовокупляя всякий раз «господин» или «госпожа».

— У вас опять нет служанки?

— Да, ушла.

— Больше ничего, мадемуазель Ле Клоанек?

— Еще пучок петрушки.

— Пожалуйста.

Г-жа Рорив выходит вместе со мной.

— Не хотите ли выпить чашечку чая или кофе с пирожным? — предлагает она.