Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [178]

Мама сидит напротив меня и почти ничего не ест; я вижу, как ей хочется — просто душа горит! — налить второй стакан красного вина, но она не решается. И тогда я наливаю ей и себе; она бросает на меня удивленный взгляд, но благодарности в нем нет.

«Какая собака? Госпожа Рорив сошла с ума!»

— Простите, — бормочу я, выскакиваю из-за стола, бегу к себе в комнату и даю там волю душащим меня рыданиям.

Собака… Г-жа Рорив…

«Она мне сказала, что возвращается в Испанию».

Ах, как хочется оказаться рядом с профессором, все ему рассказать, спросить, что мне делать. Меня кидает то в жар, то в холод. Я лежу ничком, уткнувшись в подушку, и плачу, хотя сама не понимаю, почему чувствую себя такой несчастной.

Мне снился страшный, кошмарный сон; я буквально вырвалась из него, заставив себя проснуться, а потом еще долго с бьющимся сердцем сидела на кровати не в силах понять, где сновидение, а где реальность.

В больницу я не пошла и заметила, что мое присутствие беспокоит маму. Лил дождь. На улице, должно быть, еще было темно, потому что в доме горело электричество.

Мужчины уехали — Оливье, накинув дубленку, на мопеде, отец на машине.

Мы остались в кухне вдвоем; мама была в голубом халате, поверх которого повязала передник. Будильник показывал без четырех девять. Потом без трех, без двух. Не знаю почему, но я решила дождаться, когда будет ровно девять. Чувствовалось, что маме страшно. Она смотрела на меня расширенными глазами и вдруг спросила охрипшим голосом:

— Зачем ты ходила в лес?

Я дождалась, когда минутная стрелка встала на двенадцати, и ответила:

— Чтобы заставить тебя говорить. Я должна знать.

Я была спокойна. Сознавала, что судьба велит мне довести это дело до конца.

— Клянусь тебе, нечего тут знать.

— А собака?

— Не было никакой собаки.

— Собака, лежавшая на мокром шоссе.

— Госпожа Рорив сошла с ума.

— А тачка?

— Не брала я тачку.

— Что ты делала в лесу?

— Да не ходила я ни в какой лес!

Мамино лицо исказилось от страха, она ломала пальцы.

— А где чемодан Мануэлы?

— С собой увезла.

— Куда?

— На родину.

— Она не уехала на родину.

— А мне сказала, что уезжает.

— Ты лжешь.

— Нет.

— Я требую, чтобы ты сказала мне правду. Я ничего никому не расскажу.

— Да нет никакой правды! Что ты делаешь?

Это был крик ужаса: я неумолимо надвигалась на нее.

— Не бей меня.

— Потребуется, буду бить. Ты должна сказать, что ты сделала с Мануэлой.

Я сжала ей запястья; они были тонкие, как у ребенка, и кожа на них была нежная, гладкая.

— Не делай мне больно.

— Тогда говори.

— Нечего мне сказать.

— Ты убила ее.

Мама молчала, глядя на меня безумными глазами, открыв рот в безмолвном крике.

— Говори, почему ты ее убила?

— Она все отняла у меня.

— Что отняла?

— Мужа, сына. Презирала меня, насмехалась, потому что у меня мрачный характер.

— Вы были вдвоем в кухне?

Мама не отвечает и озирается вокруг, словно забыв, где она находится.

Не знаю, когда вошел профессор, но он здесь — в белом халате, в белой шапочке. Он все слышал, хотя я его заметила лишь сейчас. Он грустно качает головой и смотрит на меня так, словно хочет что-то мне дать понять. Да только я не понимаю его. Я знаю одно: мне нужно довести это до конца, и я это сделаю.

— Чем ты ее ударила?

Мама еще сопротивляется, пытается вырвать руки, но я держу крепко. Наконец, уставясь на стол, покрытый клеенкой в коричнево-белую клетку, она выдавливает из себя:

— Бутылкой.

— Ты ее ударила бутылкой?

Мама кивает.

— Какой?

— Винной.

— Она была полная?

— Нет, я чуть-чуть отпила.

— Значит, когда она вошла, ты пила из горлышка? Поэтому она стала смеяться над тобой?

— Да, она засмеялась, и я ее ударила.

— Она упала?

— У нее стали большие, страшно огромные глаза, и она пошла на меня. Бутылка разлетелась. Я схватила со стола скалку и снова ударила.

— Несколько раз?

— Да.

— Она упала?

— Нет.

— И долго она держалась на ногах?

— Долго. А я все била. И тут у нее из носа и изо рта пошла кровь.

— И она упала?

— Да.

— Ты поняла, что она мертва?

— Да.

— А как ты поняла?

— Просто поняла.

— А собака?

— Собаки еще не было.

— И что ты сделала?

— Пошла на чердак за сундуком.

— Значит, ты не продала его старьевщику?

— Нет.

— Выходит, ты мне соврала?

— Я все время вру. Не могу удержаться.

— А что ты собиралась сделать с трупом?

— Бросить в Старый пруд, но чтобы он не всплыл. Тряпки отнесла в подвал.

— Они там?

— Нет. Назавтра, когда вы ушли, я выкинула их в помойный бак.

— Пульс ей ты не пощупала?

— Нет. Она была мертва. — И словно повторяя молитву, мама снова произнесла: — Она была мертва.

— Ты положила ее в сундук?

— Да.

— Собрала осколки бутылки, вытерла пятна вина и крови?

— Крови почти не было.

— И пошла за тачкой?

— Да. Шел дождь.

— Пальто надела?

— Нет. Мне было не холодно.

— И ты одна вытащила сундук?

— Я волокла его. Я ведь сильная. Никто не верит, что я сильная, но это так.

— А что ты положила в сундук, чтобы он не всплыл?

— Сапожную лапу, которая валялась под навесом, и отцовские тиски.

Я выпустила ее руки, и теперь она говорила монотонным голосом, как школьник, отвечающий урок.

— Так куда ты ее бросила?

— В Старый пруд. Там есть омут. Говорят, слой ила в нем толщиной больше метра.

— И у тебя хватило сил?

— Да, хватило. Рядом с омутом есть трухлявые мостки.