Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [169]

И все же мы были более или менее терпимы друг к другу, особенно когда у мамы нет «девятин».

А теперь отец и брат прямо-таки пышут ненавистью. Отцу стыдно за свой поступок, и он никогда не простит сыну унижения. А у Оливье опоганен первый роман, который он считает своей первой любовью.

Они поочередно выходят из-за стола. Я убираю посуду, наливаю в мойку горячую воду.

Интересно, случаются ли похожие кризисы у моих теток или у дядюшек? Не может же быть, что мы единственные такие, что мы исключение.

Да, семья совсем не похожа на то, о чем нам толковали в школе, и даже Шимек за два дня до катастрофы, в которой погибла его жена…

Впрочем, не мне жаловаться на это и упрекать его.

Как хочется, чтобы жизнь была прекрасной, чистой! Главное, чистой — без мелочной злобы, без жалких компромиссов. Чтобы люди радостно смотрели друг другу в лицо и верили в будущее.

А какое будущее уготовит себе, к примеру, Оливье? Убеждена, он бросит учение. Ведь он сам признался, что поступил в университет, чтобы угодить отцу. Брату невтерпеж сойтись лицом к лицу с подлинной, как он выражается, жизнью. Дома, несмотря на бунты последних дней, он не чувствует себя свободным.

А ведь таких, наверно, сотни, тысячи, и все они смутно чего-то хотят и не знают, какую выбрать дорогу.

Не думаю, что служба в армии пойдет на пользу Оливье. Там тоже придется подчиняться — над ним будет куча начальников, не говоря уже о старослужащих.

И мне становится так горько, что еще немного и я плюхнусь на стул и расплачусь, укрыв лицо передником.

Брат заперся у себя в комнате. Что он там делает — занимается? Или уже решил, что это ни к чему? Могу поклясться, он боится стать неудачником. Он хотел бы проявить себя, но пока не знает, в чем. Я ставлю себя на место Оливье и страдаю из-за него.

Мне-то повезло. Я могла бы провалиться на экзаменах или пасть духом оттого, что какой-то учитель плохо ко мне относится. Могла бы влюбиться в одного из тех парней, с которыми переспала. По правде сказать, они не принимали меня всерьез. Пользовались случаем, а может быть, даже догадывались: я делаю это лишь для того, чтобы убедиться, что я желанна как женщина.

Я ставлю посуду в буфет. Складываю скатерть. Лезу в шкаф за пылесосом.

Сегодня редкий вечер, когда в доме не галдят чужие голоса из телевизора, и от этого возникает ощущение пустоты.

Сама того не заметив, я начинаю большую уборку, хотя не собиралась этого делать. За ней я забываю о времени. Вытираю в кухне пыль, мою как следует пол.

Я ползаю на коленях и вдруг обнаруживаю рядом чьи-то ноги. Это отец. Он с удивлением смотрит на меня.

— Ты знаешь, который час?

— Нет.

— Половина двенадцатого.

Через пятнадцать минут я заканчиваю.

Он нерешительно гладит меня по голове, а я почему-то вспоминаю руку профессора, вспоминаю, как он в Бруссе трепал меня по плечу.

— Я пошел спать.

— Ага. Я тоже скоро ложусь.

Итак, на первом этаже, кроме меня, никого, и я пользуюсь этим, чтобы убрать в отцовском кабинете.

То ли я испытываю потребность в жертвенности, то ли за что-то себя наказываю.

V

Мама не звонила в контору по найму прислуги, и, пожалуй, это к лучшему. В нынешнем ее состоянии она способна отпугнуть возможную претендентку на место.

Мяснику и Жослену я сообщила, что сама буду забирать продукты, пусть не приезжают и не звонят в дверь. В общем, это тоже неплохо: будет чем заняться после работы.

Профессор снова погрузился в дела, проводит в лабораториях и своем кабинете по десять часов в день. Лицо у него осунулось, взгляд стал тяжелый, пронзительный, но теперь он снова задерживается иногда на мне.

Я не решаюсь улыбнуться ему. Более того, все время отвожу глаза, и на душе у меня муторно и тоскливо. Впечатление такое, словно это почти физическое ощущение тоски никогда не отстанет от меня, что я ношу ее в себе, как вирус гриппа.

Возвращаясь домой, я покупаю в Живри у мясника телячью печенку, а потом у Жослена бекон, яйца, сыр, апельсины, грейпфруты. Еще беру яблоки и груши, а также несколько банок супа. Мне показалось, что на меня поглядывают с любопытством; интересно, что местные жители думают о нас.

В дверях я сталкиваюсь с толстяком Леоном; я ездила в его такси, когда была совсем еще девочкой. Он действительно очень толстый, но какой-то не грузный. Леон — большой любитель пошутить и вообще местная знаменитость.

— Ну как, мадемуазель Лора, отыскали вы вашу девицу?

Не понимая, я спрашиваю, кого он имеет в виду.

— Да эту вашу испанку. Вы ее, кажется, потеряли.

— Она вернулась на родину.

— Да, если только не сбежала с любовником.

Вечером я опять делаю уборку, на этот раз в комнате Мануэлы. Мне неприятно дотрагиваться до простыней, на которых она спала с Оливье.

Мне понадобилась тряпка. Спускаться на первый этаж и снова подниматься неохота, и я решила посмотреть на чердаке: там полно всякого хлама.

Я обнаружила сломанное духовое ружье и детский велосипед Оливье. Мой велосипед со спущенными шинами тоже здесь. Как-то я ехала на нем по тропинке и налетела на дерево, доктору Леду пришлось наложить мне на голову несколько швов. Тут же наши старые теннисные ракетки с порванными струнами.

Согнувшись — крыша здесь низкая, — я пролезаю к торцовой стене и с изумлением вижу, что зеленого сундука нет. Он всегда стоял тут, набитый всяким тряпьем и лоскутами; я не помню, чтобы после моего рождения кто-нибудь брал его в дорогу. Должно быть, он сохранился с той поры, когда отец служил в Алжире и ему часто приходилось менять гарнизоны.