Три года одной жизни - [57]

Время! Оно может еще послужить, нужно только выиграть его, выиграть во что бы то ни стало. Добывали в катакомбах воздух — теперь, как воздух, нужно время. И надо добыть его. Не должно остаться безнаказанным, неотомщенным предательство. И в застенках сигуранцы может действовать партизанский суд.

Жить! Жить хотя бы ради возмездия предателям.

Будто кружево обрамляла берег моря белая пена прибоя. Она же, казалось, плыла и в лазури неба. Покачивались на игривых волнах молодые пискливые чайки, взмывали над скалистыми уступами берега быстрые, как молнии, береговые ласточки.

«Ласточкины гнезда». В ту весну они безраздельно принадлежали ласточкам — заросла травой протоптанная к ним осенью извилистая тропка. Лишь изредка на седоватой от росы траве угадывался чей-то след.

Яша уже четвертый месяц сидел в тюрьме, а Муся все ходила на берег к «Ласточкиным гнездам», к причалу, у которого лежала когда-то перевернутая вверх дном шаланда.

Много горя принесла минувшая зима. Ненастным февральским вечером узнали в Затишье об аресте Бадаева. К ночи жандармы нагрянули на Большой Фонтан. Заполнились машинами, мотоциклами тесные улочки; затарахтели, вгрызаясь в мерзлую землю, отбойные молотки, заскрежетали лопаты.

В доме Булавиных было темно. С утра всей семьей ездили на базар менять пожитки на кукурузу. В сарае спрятаны были бочки масла и сала, мешки муки, но то был неприкосновенный запас отряда, и строгая Ксения держала все под замком. С базара вернулись усталые, сразу же легли спать.

Жандармы вломились ночью, бесстыдно обыскали полураздетую Ксению, поставили к холодной стене, приказали поднять руки и стоять так, не шевелясь, до конца обыска.

Лежавшая на кровати Муся приподнялась.

— Шевельнешься — пристрелю! — пригрозил ей жандарм.

Так и лежала, опираясь на затекшие локти, пока солдаты не перетрясли в доме все до последней тряпки. Вскочившего было Юрку жандарм стеганул нагайкой. Потом мать вытолкали за дверь.

Один из жандармов держал в руках грубо вычерченную схему участка. Тайники были помечены на ней красным карандашом. Солдаты орудовали уже и под акациями, и в сарае, и за погребом.

К рассвету выкопанные ящики и бочки погрузили на машину. Втолкнули в кузов и Ксению.

В ту же ночь арестовали Шилина, братьев Музыченко, семью Барган: найдены были партизанские тайники и у них.

Два дня спустя привезли всех опять к ямам, сгрузили пустые уже ящики, расставили арестованных, принялись фотографировать. Один из приехавших, шепнув что-то жандарму, отошел в сторону.

— Становись и ты, — окликнул его Шилин, — на память внукам фотографируемся!

Тот ничего не ответил.

Муся и Юрка узнали в нем «главпудру» — так прозвали они лысого, жившего перед приходом оккупантов в летней половине их дома.

— Он предал нас! — крикнула детям Ксения.

Стоявший рядом жандарм ударил ее прикладом в грудь. Дети видели, как побежала у матери изо рта тоненькая струйка крови.

Не помня себя бросилась Муся в дом, схватила чистое полотенце, вылила на него флакон одеколона — толком даже не знала, зачем, просто хотела сделать что-то для матери.

Арестованных загнали опять в кузов грузовика. Солдаты, скрестив штыки винтовок, преградили девочке дорогу. Она кинула полотенце через их головы.

В тюрьме на Канатной, хотя она и считалась «нестрогого режима», всех разместили по отдельным камерам. Не принимали даже передачи — приходилось подкупать часовых самогоном. Вкусное они, конечно, разворовывали. Но с передачами наладилась тайная переписка. Написанные на папиросной бумаге, скатанные трубочками записки прятали в перья зеленого лука, в макароны, запекали в хлеб. Сложнее было с ответами. Из костей камбалы (на нее заевшиеся охранники не зарились) узники делали иглы; нитки выдергивали из своей одежды, из торб, в которых присылали им передачи. У торб подпарывали и зашивали вновь швы — туда и прятали туго скатанные записочки. Безотказно работала нехитрая служба связи. Даже рассаженные по разным камерам партизаны явно взаимодействовали. Кто-то руководил ими и здесь.

Рассчитывали закончить следствие за месяц, но заключенные отказывались отвечать даже на обычные анкетные вопросы. В камеры стали подсылать слухачей — не разговаривает ли кто в бреду или во сне.

Заметили такую слабость у двоих: портового рабочего Павла Шевченко и старого резчика камня Ивана Афанасьевича Кужеля. Как коршуны на верную добычу, накинулись палачи на несчастных. Днем — истязания, пытки; ночью — подслушивание.

Боролся Шевченко при «слухачах» со сном. На вторую неделю это стало невыносимым. Иссякли силы — принял яд.

Покончил с собой и Иван Афанасьевич. Арестовали его одним из первых в Нерубайском, выгнали из дому ночью в нижнем белье. Заковали в цепи, заперли в холодном дощатом амбаре. Зимой полураздетого возили на открытой полуторке в город на допросы. Пытали на электростуле, обливали на морозе ледяной водой — молчал старик. Чуть не убил следователя наручниками — три дня лежал после этого до полусмерти избитый, в беспамятстве. Почернели обмороженные настывшими цепями руки и ноги, совсем было окоченел и сам — оттерли денатуратом, снова повезли на допрос. Пытался выброситься из машины под откос на острые камни — схватили: все еще надеялись что-то выведать у старика. Но горняк, найдя в амбаре осколок стекла, вспорол себе живот; долго и упорно отбивался окровавленным стеклом от кинувшихся к нему жандармов. Изловчившись, те все же набросили на узника мешок, выволокли во двор, зашили мешочной иглой и дратвой рану. Но так и не добились ничего — умер старый горняк, не разжав губ.