Три года одной жизни - [55]

— Вынужден отдать приказ об обыске, — сухо сказал Аргир.

— Отдавайте! — все так же безразлично отозвалась Елена...

Вот они входят, вандалы двадцатого века, трясут, швыряют вещи, перевернули комод. Перевернут, конечно, и пианино.

Елена невольно, словно прощаясь, тронула клавиатуру. Вот надломленная с уголка клавиша, которую она мысленно называла «лунной», потому что с нее начинала «Лунную сонату».

А на эти клавиши клала пальцы для первого аккорда «Испанского каприччио»...

Солдаты рылись в прихожей. Аргир подошел к Елене — он явно хотел о чем-то спросить.

— Вас тревожит тот «деловой разговор»? — опередила его Елена.

— Разумеется, вы передали его в Москву?

— Да. И в любую минуту о нем может узнать гестапо.

— Надеюсь, понимаете, чем это грозит вам?!

— Тем же, чем и вам!

— Что я должен сделать, чтобы этого не случилось?

— Освободить моих товарищей,

— Это нереально. Могу лишь способствовать переводу на Канатную — в тюрьму с менее строгим режимом...

Елена молчала.

За стеной гремели вандалы двадцатого столетия...

Его втащили, как мешок, швырнули в темный угол подвала, на охапку соломы, мокрую от стекавшей со стен воды. Громыхнули о цементный пол кандалы. Человек глухо застонал:

— Пить! Пить!

Владимир открыл глаза. Он и сам был в полубеспамятстве — допросы, пытки каждую ночь. Какой по счету была минувшая? Десятой, двадцатой? На каждом допросе одно и то же — свист плетей, «говори, говори, собака!»

И каждый день в подвал втаскивают новых и новых людей. Кладут лицом к стене, и при попытке повернуться, заговорить с соседом карцерный охранник бьет их ногами или прикладом.

Но сейчас, кроме Владимира, в подвале никого не было — всех увели к следователю. Ушли и втащившие «новичка» конвойные, закрыли наглухо дверь.

Непроглядным стал сумрак подвала. У Владимира разламывалась голова, ныли от ударов по жилам руки, болела изрубцованная спина. Но человек, лежавший в углу, просил пить. Превозмогая боль, Владимир встал, добрел, волоча тяжелые кандалы, до бочки, зачерпнул ковш застоявшейся, затхлой воды.

Жадно прильнул узник к ковшу. Но, хлебнув, выплюнул, отвернулся к стене, застонал.

«Выбиты зубы», — подумал Бадаев.

Опустился рядом на солому, пригляделся. Сутуло покатые плечи, лысая, подбритая по бокам голова — Федорович! Теперь Владимир узнал и его голос. Все сидевшие во внутренней тюрьме сигуранцы простуженно хрипели, кашляли. У Федоровича хрипоты не чувствовалось, хотя арестован был вместе со всеми...

Та вьюжная февральская ночь не выходила у Владимира из головы. Вновь и вновь перебирал он в памяти загадочные обстоятельства ареста. Должны были собраться командиры и подрывники городского отряда — предстояло две операции: взрыв дома, в котором намечалось сборище «ветеранов деникинской армии», и вывод остававшихся еще в катакомбах Дальника гласовцев.

Бадаева и Межигурскую в новую квартиру Федоровича Яша провел чердаками с соседней улицы. Даже сам Федорович удивился: «Явились пред очи, как духи». Вскоре пришли Алексей Гордиенко и трое ребят из Яшиного отряда.

В конспиративном отношении подобранная Федоровичем квартира была неплохой: двор имел двойные ворота, двери парадного, черной лестницы и квартиры запирались на замки и цепочки.

Внезапное появление жандармов, казалось, было исключено. И все же они появились внезапно, тоже «как духи», через какой-то пожарный ход из соседнего здания. Заполнили прихожую, отрезав сразу все выходы. Офицер обрушился на Федоровича.

— Зачем на дверях цепочки?! Не знаешь распоряжения коменданта: ворота, парадные должны быть всегда открыты. Заплатишь штраф!

Затем объявил, что проводит комендантскую проверку, потребовал документы. Оглядел бегло комнаты и собрался уже уходить, когда один из жандармов подскочил к нему с найденным якобы у кого-то из ребят пистолетом.

— О, — воскликнул офицер, — это меняет дело! Хозяина квартиры и владельца оружия обязан арестовать, остальных прошу в качестве свидетелей.

Кроме пожарного хода, о котором не знали почему-то ни Федорович, ни Яша, все выглядело правдоподобным: комендантские проверки проводились часто, и, если находили оружие, в полицию доставляли всех проживавших и оказавшихся в квартире — Владимир сам читал на этот счет циркуляр.

Только внизу, увидев солдат, стоявших под окнами с растянутым полотнищем брезента, понял он, что «комендантская проверка» — заранее подготовленная ловушка.

Совершено было предательство. Но кем? Месяц не выходил у Владимира из головы этот вопрос. Страдал бы только он один, а то ведь и доверившиеся ему люди. Сознание вины перед ними было страшнее пыток. Где проглядел? Кого не рассмотрел вовремя?

Всех оставили в ту вьюжную февральскую ночь во внутренней тюрьме сигуранцы. Ребят из Яшиного отряда разместили в общих камерах на втором этаже, Межигурскую — в одиночке, Бадаева — в подвальном карцере, Федоровича — в комендантском изоляторе.

Однажды, правда, Владимиру показалось, что в изолятор, где сидел Федорович, прошла с какими-то свертками его жена. Но что не привидится после пыток, когда явь путается с бредом...

Снова застонал Федорович, попросил курить. Владимир отполз к нарам, долго и упорно шарил там. Вернулся с окурком, двумя спичками, кусочком серника. Как самому избавлению, обрадовался Федорович окурку, судорожно схватил его. Но при свете спички вымазанное грязью лицо Федоровича показалось Владимиру отнюдь не синюшным, как у тех, кто хоть раз побывал на следствии. По-прежнему розовели его щеки, не выглядела свалявшейся отросшая борода, а усы и голова были явно подбриты.