Три года одной жизни - [41]

— Исповедь?

— Дали вот, — усмехнулся, стараясь казаться спокойным, Федорович, — совсем чистые. Хоть бы опросник какой — что, как писать.

— Пишите, что подсказывает совесть, — посоветовал капитан. — Без опросников: «Кем была бабушка, чем занималась до тысяча девятьсот семнадцатого года» и тому подобное... Гляньте на себя как бы со стороны: кем были при большевиках вы, человек незаурядных коммерческих способностей. — Капитан прохаживался по комнате и разглагольствовал. — Вспомните и вдумайтесь в лозунги, которые вдалбливали вам. Иные из них, кстати, неоспоримы... «Колесо истории не повернуть вспять... Ничто не возвращается в прежнем виде... Новое неодолимо». Национал-социализм, между прочим, значительно моложе большевизма. Впрочем, не смею навязывать какие бы то ни было суждения, забежал по делу. Вы владелец слесарной мастерской, знаете мастеровых людей. В котельную комендатуры незадолго до взрыва прошли трое водопроводчиков. Часовой у ворот впускал их, а вышли они со двора или нет — не знает. Все они были из депо, а депо само уничтожено партизанами. Видите, как получается: не можем даже установить, живы люди или нет.

Офицер помолчал и добавил:

— Не вернете же вы эти листы чистыми? Что-то писать надо. Предавать кого бы то ни было мерзко, я понимаю, но помочь разыскать людей, выяснить их судьбу — это же просто порядочно. А услуга будет зачтена. Удачнейший, по-моему, для вас выход... Подумайте!

Он откланялся и ушел.

У Федоровича на лбу выступил пот. Слесарей депо хорошо знал Алексей Гордиенко. Написать об этом — его вызовут в гестапо. Ну и что? Назовет десяток-другой людей, а кто именно ходил в комендатуру, наверняка не знает и он — на этом все и кончится. А почему разыскивают водопроводчиков? Подозревают в причастности к взрыву? Но говорили же, что взрыв произведен по радио. Может, водопроводчики нужны лишь как свидетели — тогда их допросят раз-другой и отпустят... Не велика, значит, беда, если и найдут... Да, пожалуй, это выход. Ни о чем другом можно пока и не писать, а там, глядишь, и не потребуют... Легализовался наверху — придется как-то выкручиваться...

Федорович достал из буфета графин с водкой, выпил и сел за стол.

План «рельсовой войны» был разработан в деталях, с вариантами дублирования. В старых, обгоревших, полуобвалившихся пакгаузах ребята из отряда Яши Гордиенко оборудовали пост наблюдения. Отсюда хорошо видны были пристанционные пути и окно диспетчерской. При первом же известии о специальном эшелоне окно должны были наглухо занавесить, якобы для пущей осторожности.

Об этом сигнале Якову Гордиенко или его дублеру — Алексею — надлежало немедленно сообщить в катакомбы Бадаеву.

Наблюдателей пакгауза дублировала вторая связная Бадаева Тамара Шестакова — «Тамара большая», как называли ее в лагере в отличие от «Тамары маленькой» — Межигурской. Утром Шестакова торговала у вокзала семечками, а в обеденные часы носила диспетчеру вокзала молоко. Яша и Алексей сделали для этого бидончик с двойным дном. В нем и приносила Тамара сообщения от диспетчера.

Яша Гордиенко взялся помогать слесарю Железняку, который чинил отопительную систему в станционных помещениях.

Одноногий извозчик Бунько с рассвета до позднего вечера стоял со своим рысаком где-нибудь поблизости от станции. Когда пытались его нанять, отвечал: «Занят», или заламывал такую цену, что от него отмахивались.

Наладили телефонную связь из города с примарией Нерубайского, где также были свои люди.

В дневное время на чердаке пакгауза дежурили девчата, ночью — ребята...

Никогда еще не казался Любе таким долгим ноябрьский день. Пролежала на прелой соломе будто уже целую вечность, а небо на горизонте все еще розовело.

Наконец, послышался шорох.

— Кто? — тихо спросила Люба.

— Я, — так же тихо ответил из темноты мальчишеский голос.

Яша подполз ближе.

— Ну как, страшно?

— Страшно, — призналась девушка.

— Патрули ж не заходят сюда. Чего страшного?

— А мыши-то... Знаешь сколько! Одна чуть за шиворот не залезла. И крикнуть нельзя.

— Ну, мыши не фашисты! — рассмеялся Яша. — Выкладывай, что, как? — перешел он на деловой тон.

Девушка вынула из кармана, положила перед Яшей платочек с двумя завязанными узелками.

— Что это?

— Выкладываю. Записывать не велел — так я нашла вот початок кукурузы, от него и отковыривала, чтоб не сбиться. Зернышки — танки, чешуйки — пушки.

Яша пересчитал содержимое узелков.

— Сколько гонят, гады... Танками перепахать все хотят. — Вытряхнул зерна, вернул девушке платок.

— Зачем вытряхнул-то? — огорчилась Люба.

— А что?

— Съели бы!

— С собой разве ничего не взяла? Голодная? Вот глупая... Ну и глупая же!

Достал из кармана два кусочка сахара, корку хлеба, протянул виновато девушке:

— Вот, ешь...

Сам отполз в другой угол, пригляделся к стоявшему на запасном пути эшелону. Вдоль него прохаживался румынский часовой. На платформах угадывались какие-то ящики, бутыли.

— Что в бутылях — не разглядела?

— Написано: «Олеум». Серная кислота обозначается так... Она, наверное, и есть: дождь пошел — пробка одной из бутылей задымилась.

Сдвинул Яшуня со лба кубанку.