Три года одной жизни - [40]

Горючая смесь! Пузырьками «горючки» Яша поднял на воздух целый склад. А если такие пузырьки посыплются на платформы, в вагоны на всех въездных путях Одессы? Пусть не все разобьются — груз сам будет давить их при движении составов. Это даже лучше: пожары, взрывы в пути. А везут в основном боеприпасы, значит, взрывы с повреждениями колеи, восстановительные работы...

Одним ребятам, разумеется, все это не по плечу. Нужно связать их с «десяткой» путейцев и с диспетчерской. Связь с диспетчером придется держать круглосуточно — спецэшелон будут пропускать по особому графику, строго засекреченному. Необходима постоянная готовность. Нужно обсудить все это с командирами городских «десяток», вызвать Гордиенко, Федоровича...

Разные бывают у людей склонности. О Федоровиче говорили: «человек с коммерческой жилкой». И она у него действительно была, эта жилка — знал сам. Поэтому и согласился легализоваться на время оккупации в городе. До войны при портовых сделках встречался и с немцами, и с румынами — иные были даже сговорчивее англичан или американцев. Фронт отодвинется далеко, рассудил Федорович, главной «оккупационной» силой портового города останутся люди предпринимательско-торгового круга. С ними общий язык найти можно. Не так уж страшен черт, как его малюют.

Чтобы остаться в Одессе на «законных» основаниях, Федоровичу и пришлось стать хозяином слесарной мастерской Петром Ивановичем Бойко. Мастерами он взял братьев Гордиенко, Якова и Алексея — так решил совет отряда. Жену определил буфетчицей в ресторан «Ша нуар». Это было удобно для связи. Однако на красивую Жеку (так называл ее сам Федорович) стали заглядываться офицеры. Один румынский капитан, да еще, как узнал Федорович, контрразведчик, повадился провожать ее до дому. Ухаживания его за Жекой становились опасными: ведь в городской квартире Федоровича проживали и братья Гордиенко. Жека, правда, была довольна — ребята услужливые: таскали воду, дрова. Но она не знала их «работы» в городе.

Каждую среду и воскресенье из катакомб от Бадаева приходили связные. А румынский офицер стал заходить даже в квартиру и однажды передал «просьбу следователя по особо важным делам» заглянуть в гестапо:

— Он мой друг, и я обещал обеспечить явку без официальных уведомлений, — сказал капитан. — Надеюсь, все сведется к чистейшим формальностям.

Поднимаясь в гестапо на второй этаж, Федорович слышал душераздирающий женский крик. В кабинет следователя его сразу не впустили, с полчаса просидел в коридоре. Наконец, дверь приоткрылась, и Федорович увидел два стула, на спинки которых была положена водопроводная труба. На ней, как на трапеции, покачивалась девушка. Кисти рук ее были стянуты ремнем под коленями. Локти вывернуты, голова в беспамятстве откинулась, волосы разметались по полу. На обнаженных ногах синели рубцы и кровоподтеки.

Из двери высунулся солдат, окликнул грубо Федоровича:

— Входи!

Девушку сняли, прикрыли испятнанной кровью простыней.

За столом сидел гестаповец с зачесанными вверх черными до синевы волосами, смуглым лицом, лакированно-темными глазами. Предложил Федоровичу стул с заметной вмятиной на спинке, видимо, один из тех, на которых только что пытали. Словно извиняясь, довольно чисто заговорил по-русски:

— Перекрашиваем: из красных делаем синих. Что поделаешь — упрямы.

Он развел картинно руками, вынул из стола папку. На ней по-русски было написано: «Бойко Петр Иванович (очевидно, кличка)».

— С вами, следуя правилам предпринимательства, будем, надеюсь, взаимно вежливы, — офицер улыбнулся собственной шутке, протянул Федоровичу несколько листов чистой бумаги. — Писать прошу разборчиво, особенно фамилии.

— А что... писать? — оторопело спросил Федорович.

— Все, — ответил следователь. — Биографические данные, родственные и политические связи, партизанские обязанности, — он перечислил все это обыденно, как ассортимент каких-нибудь товаров. — Больше напишете — меньше будет разговоров!

Бросив равнодушный взгляд на стонавшую под простыней девушку, тем же обыденным тоном распорядился:

— В карцер! За вас, — продолжал следователь, — ходатайствует мой друг. И я, как видите, не беру вас под арест. Идите домой! Не употребите наше доверие себе во вред! До завтра!

Протягивая руку, гестаповец даже привстал.

Воскресшим из мертвых почувствовал себя Федорович на улице. Но дома, когда выложил на стол пронумерованные уже чистые листы бумаги, по спине его опять пробежал холодный, как прикосновение самой смерти, озноб. Что писать?

Взял ручку, очистил бумагой заржавевшее перо, обмакнул в чернильницу... Встал, прикрыл плотнее дверь, вытер перо, обмакнул опять, написал: «Я, Бойко Петр Иванович...» Вспомнил приписку на деле: «Очевидно, кличка» — задумался. Очевидно — значит, еще не уверены. А может, это только на обложке, а внутри имеется уже и настоящая фамилия, и биография?

Вытер, обмакнул перо в третий раз, написал год рождения...

Не ко времени постучали. Жены дома не было, посмотрел через замочную скважину — у дверей стоял румынский капитан...

Пришлось впустить. Глянув на стол, капитан сочувственно покачал головой: