Три года одной жизни - [29]

Уже всходило солнце, когда Бадаев на той же обкомовской полуторке выехал из санатория.

Аркадия, Отрада — встарь здесь были дачи местных богачей. Садами и парками отгородились они от «голопузовки» — одесских рабочих районов.

От самого дальнего из них — Большого Фонтана — тянется вдоль моря извилистая, заросшая кустарником балка Рыбачья. В конце ее — старейшая рыболовецкая артель имени лейтенанта Шмидта, легендарного героя Севастопольского восстания 1905 года.

Крут, скалист в этих местах берег моря. Еле приметными лазами темнеют на нем заросшие дерезняком полуобвалившиеся входы в старые катакомбы. Их прозвали «Ласточкиными гнездами» — там и в самом деле давно уже хозяйничали быстрокрылые летуньи. Но о многом могли бы поведать закопченные светильниками береговые пещеры. С 1905 года жил в рыбацком поселке Большого Фонтана революционный дух.

Дальняя окраина, закаленные морем люди, революционные традиции — здесь и решил Бадаев создать один из верховых партизанских отрядов. Еще в августе приезжал сюда, беседовал со старожилами, присматривался к месту.

Утонувший в бузине и смородине спуск в балку, сходящиеся с трех сторон глухие улочки... «Затишье» — самый отдаленный тупичок поселка. Именно такое затишье и нужно было Бадаеву. Рыбак Григорий Шилин привел Владимира к женщине средних лет — вдове, матери двух детей, Ксении Булавиной.

— Прошу до хаты, — встретила она гостей. — Достань, доченька, с погребу юшки... Нарви, сынок, цибулек!

Гости прошли в чистую, недавно побеленную хату, сели за стол. Бадаев увидел на шее у женщины крестик:

— Веруете?

— Да ни! Память по мужу.

— Нашей веры она, — улыбнулся Шилин. — Голопузой командой еще к «Ласточкиным гнездам» бегали. А в девятнадцатом году в исполкоме работала — анархисты чуть на крюк не вздернули... Расскажи-ка, Ксюша, историю свою.

— Да уж и история, — отмахнулась хлопотавшая у стола хозяйка. — В девятнадцатом-то кого только не заносило в наши края: и белых, и синих, и зеленых. А тут смотрю: в кожанках, ленты пулеметные поверх, штаны красные. Ну, думаю, свои. Только вижу: ходят по исполкому, плакаты сдирают. «Что ж, — говорю, — товарищи, делаете? Под портянки або на цигарки бумаги надо — так я старые газеты дам». Хлопец-то в красных портах глазищи на меня вытаращил: «Как изволили-с, мадам, величать нас? Товарищами? — размахнулся, да плеткой по лицу меня хлобысь! — Гусь свинье не товарищ!». На главного, видать, нарвалась. Командует: «Вздернуть большевичку на крюк!». И вздернули бы, кабы не Григорий... Дверь как раз в исполкоме чинил, а у двери той ведро с бензином стояло. Шарахнул Григорий ведро ногой и следом — лампу. Так разом все огнем и охватило. Выбежали бандюги — блажат. Наши от греха прибрали всех. Появился потом начальник ихний. «Хлопцев моих не видели?» — «В море, — говорим, — на шлюпке ушли, налакамшись дюже». — «Куда ж, — говорит, — их леший понес?» — «Говорили им, мол: штормит по ночам море». «А они?» — «Анархистам море по колено!». И так оно ладно у нас получилось, что поверил начальник, — с тем и отбыл.

— Вот, дружба сызмальства, — пожаловался Григорий, — а замуж за меня не пошла... Тридцать лет ждал... Как на духу тебе...

— Да будет! — оборвала рыбака женщина. — Чи поп они тебе? Как на исповеди верующий выкладываешь все...

— А я, Ксения, верующий и есть: в людей хороших верую, в идею нашу большевистскую верую, в любовь большую верую...

Ксения смущенно присела на лавку. Бадаев молчал.

— От и цибули! — вбежал в хату белобровый мальчуган.

Степенная, как и мать, девочка внесла покрытый вышитым рушником горшок с холодной ухой. Сидели, толковали до позднего вечера.

Чаще стал заходить после этого к Булавиной Шилин. Подолгу разговаривали они в горнице, ходили, приглядываясь к чему-то, по двору.

— Надо, Ксюша, надо, — говорил рыбак. — Потому до тебя и привел, что верю, как собственной совести.

Наведывался и Владимир. Привязались к дяде Бадаеву Муся с Юркой. Потом возчик с деревянной, похожей на ступу, ногой привез из города еще какого-то мужчину — высокого, сутулого, со свежевыбритыми, припудренными щеками.

Муся объяснила Юрке, что новый жилец был управляющим ТЭЖЭ — главным над магазинами духов и пудры — вот и привык пудриться. Звали его Петром Ивановичем.

— В городе бомбят, у нас потише, — сказала детям Ксения, — с нами пока и поживут.

Знакомясь, Петр Иванович протягивал пухловатую руку, вежливо представлялся:

— Бойко!

Жена Бойко выглядела так молодо, что Муся приняла ее сначала за его дочь.

Жильцы привезли собаку с тремя слепыми еще щенками. Собака сама перетащила щенков с телеги в поставленную у хаты корзину. Юрку это привело в восторг. То и дело приходилось отзывать его от огрызавшейся Нельмы.

Подвода была завалена вещами. Их перетаскивали хромой возчик, Шилин и приехавший вместе с жильцами из города паренек лет пятнадцати-шестнадцати в тельняшке и расклешенных брюках. Густые, вразлет, черные брови, темные глаза, деловито сжатые губы. Муся сразу мысленно окрестила его «морячком».

Тяжелые тюки «морячок» таскал один.

— Дай допоможу! — сказала Муся.

Он глянул на нее так, что девочка осеклась. Оттащив один тюк, вернулся, взвалил на спину второй.