Три года одной жизни - [27]

— Нам бы вухи их‚ — говорил шагавший рядом с Бадаевым Кужель. — Поскрипывае, каналья, эхо от скрипу того... По нему все и определяе. Ни за шо не чипляется. Летае, як самолет, и лампы не треба. И що это профессора, инженеры для людей не сроблють такого?

— Сроблют, Иван Афанасьевич, отвоюемся, и сроблют!

— Оно зараз бы сгодилось!

Идти приходилось зачастую согнувшись. Предусмотрительный Кужель прихватил с собой палку, опирался на нее. Гаркуша обходился без палки.

— Хребтина привычная, — гудел он глуховатым, насмешливым басом.

У отвыкшего от шахт Бадаева в таких местах начинала ныть поясница. Кужель замечал это, тут же придумывал:

— А ну сидайте... Послухаем, як камни звонкие слезки роняють.

Вслушивались, и действительно: будто позванивает где-то хрусталь. В одном месте капель выдолбила что-то наподобие вазы. Богатая солями вода разукрасила ее переливающимися, как перламутр, наростами.

— Гутарють, будто они и песни спивають, камни-то, — мечтательно заметил старик. — Море будто им песни свои на века оставило. Може, и о нас в песне той словцо буде!

На стенах штреков у разветвлений и поворотов темнели выцарапанные когда-то маркшейдерские знаки — кружки, крестики, стрелки. У тесной закопченной сбойки выскоблил кто-то рогатого чертика.

— О це и пекло! — весело объявил Кужель.

Прошли несколько метров по сбойке, и вдруг «Стой! Кто идет?!» — по-военному властный окрик.

— Пароль?

Обменялись условными словами.

Из темноты вышел худощавый, подтянутый мужчина с овальным смугловатым лицом. Было в его облике что-то лихое, цыганское: густые, почти сросшиеся брови, четко очерченные губы, большие черные глаза.

Месяц назад взял Бадаев из истребительного батальона снайпера Ивана Петренко, на боевом счету которого было уже немало уничтоженных гитлеровцев. Остаться в подполье Петренко согласился, но, спустившись в катакомбы, приуныл: слишком уж тесно было в путаных, как кротовые норы, штреках.

— Ну как, Иван Николаевич, свыкаетесь? — спросил снайпера Бадаев.

Тот, опустив голову, молчал.

— Кто-то рассказывал мне, — продолжал Бадаев, — пришел к Котовскому в отряд паренек, лет четырнадцати-пятнадцати. Тощий, хилый. «Так и так, с мировым капиталом сражаться хочу». — «А что делать умеешь?» — спросил его Котовский. Думал, думал паренек и говорит: «На трубе играть, горнистом могу». Рассмеялся Котовский: «По мировому капиталу, значит, — трубой? Лихо!» Обиделся паренек: «Труба, — говорит, — дух подымает, а дух в атаке — главное!» Взял Котовский паренька трубачом. А он и в самом деле поднимал потом в атаках дух бойцам — скачет впереди, трубит...

Усмехнулся снайпер:

— Вот ведь. Всю подноготную узнали...

— А как же, — улыбнулся Бадаев. — О людях, с которыми идешь в подполье, нужно знать все. Так что, Иван Николаевич, не забывайте насчет духа и теперь.. Вот что, приступайте к оборудованию тира.

— Здесь?

— Здесь. Много не потребую — научите людей поражать цель с первого выстрела. Второй — бойцу такого отряда, как наш, уже может стоить жизни.

Всю ночь бродили по катакомбам Бадаев, Кужель, Гаркуша. Под утро, еле волоча ноги, зашли в лагерь.

Наверху ночи сменялись днями, степную ширь то серебрила луна, то золотили лучи яркого еще осеннего солнца. А в катакомбах бессменно царил могильно-затхлый мрак. Люди теряли ориентировку во времени.

У груды консервных банок возились с каким-то приспособлением и мотками проволоки командир отделения Иван Иванович Иванов и парторг отряда Константин Николаевич Зелинский. Еще недавно один из них был механиком теплохода, другой — председателем колхоза.

— Фаршируем фрицам перчику! — Зелинский показал Бадаеву банку, начиненную желтоватой взрывчаткой.

— А проволока зачем?

— Да вот кумекаем, чем бикфордов шнур заменить, — ответил механик. — Подрывная машинка тяжеловата и в катакомбах может заржаветь.

— Что же придумали?

— Способ-то в общем дедовский, — улыбнулся смуглолицый чернявый Иван. — Обыкновенный проволочный потяг.

— Начнете разматывать «потяг», дернете впопыхах — и на воздух сами!

— Над тем и кумекаем, — улыбнулся опять механик. — Уж как-нибудь повременим на воздух-то...

В лагере все было сделано из ракушечника: нары, топчаны, столы, скамейки, — как в сказочном каменном царстве. Оборудованные под жилье выработки в шутку называли «палатами». В четырех из них размещались бойцы, в пятой — семьи с детьми, которых не успели эвакуировать, в шестой — штаб. Самую просторную сводчатую «залу» отвели под столовую. К ней примыкали кухня и пекарня.

Подальше в закутках разместили скот, продовольственные и фуражные склады.

В штабе со своей аппаратурой возился младший радист. В отряде он оказался человеком самой короткой биографии. Через графы анкеты «год, место рождения, родственники» писал наискось одно слово: «Неизвестно». Остался сиротою двух лет, помнил только свое имя — Семен. В детдоме так и записали: «Семен Неизвестный».

В отсеке напротив, у шахтерской лампы «летучая мышь» перебирали и протирали заплесневевшие от сырости патроны две женщины, две Тамары — Межигурская и Шестакова.

Бадаев приметил их в порту. Та, что повыше и помоложе, работала на госпитальном судне медсестрой. Бадаев узнал: комсомолка, на фронт пошла добровольно, смелая. В порту увидел он и вторую Тамару — мать пятилетнего малыша. Она провожала его в тыл со знакомыми. Плакали даже посторонние, кусал губы мужчина, а мать стояла, прижав сына к груди, как окаменевшая. На ней была перетянутая солдатским ремнем телогрейка, командирская портупея. Оказалась сотрудницей областного управления НКВД.