Три года одной жизни - [25]

Туда и спустятся партизаны, как в 1905 и 1918 годах.

Сотни выходов имеют катакомбы и в городе, и в его окрестностях: трещины, провалы, колодцы. Всюду будут подстерегать врагов народные мстители...

В заваленном ящиками кабинете секретаря обкома закончилось последнее «верховое» совещание подпольщиков.

Все разошлись, с секретарем остался один Бадаев.

— Был ведь сегодня и в порту, и у рыбаков, на двух заводах... Куда надумал еще? — устало спросил секретарь.

— В палеонтологический музей.

— Там-то кто понадобился?

— Профессор Грищенко.

— Профессор эвакуируется на «Пестеле» через полтора часа.

— Потому и прошу машину.

— Две угробил — дай третью! Переждать-то бомбежку можно?

— Нельзя! Сами же говорите: уезжает через полтора часа. К профессору надо заехать с людьми, а они еще за городом...

— Ну нет больше машин, в разгоне все. Полуторку, может, найдем... Устраивает?

— Возьму!

Через час серая от пыли полуторка подкатила к палеонтологическому музею. С нее сошли трое — Бадаев и старые горняки, резчики ракушечника: седой, с рыжеватыми усами Кужель и черный, хмурый Гаркуша.

Двери музея открыл сторож — длиннорукий горбун. Придирчиво осмотрел неурочных посетителей, впустил одного Бадаева. Кужеля и Гаркушу остановил:

— Куда в сапожищах таких... по коврам!

Предупрежденный секретарем обкома профессор ждал Бадаева.

— Кое-что я вам уже подобрал! —он вынул из сейфа кипу папок. — Записи, отчеты начиная с тысяча девятьсот девятнадцатого. Я сам ведь впервые спустился в катакомбы с партизанами.

— Отдаете подлинники?

— Вам они сейчас нужнее! И вообще... — профессор достал из бумажника посадочный эвакуационный талон. — Верните-ка это в обком, я останусь с вами. Без человека, знающего катакомбы, вам не обойтись.

— Знающие, Тимофей Георгиевич, уже подобраны.

— Где же они?

— Со мной.

— Почему не вошли?

— Не пустил хранитель ваш. Не по коврам, говорит, сапожищи.

Профессор приоткрыл дверь кабинета, крикнул сторожу:

— Впустите товарищей.

Встреча с Кужелем и Гаркушей была неожиданной радостью для ученого:

— Иван Афанасьевич, Иван Гаврилович! — обнял он сначала одного, потом другого. — Сколько лет, подумать только...

Давние товарищи вспомнили и партизанские вылазки в девятнадцатом году, и первые научные экспедиции в конце двадцатых.

— Не подскажете ли нам, Тимофей Георгиевич, — перешел к делу Бадаев, — куда в случае газовой атаки отводить газ?

— В Усатовскую штольню, но не к лиману, а в степь. У лимана выше влажность — тяга хуже.

— Для связи с верхом подобрали колодец, — продолжал Бадаев, — а он оказался «предательским»: крышка на нем нет-нет да и забарабанит, как на кипящем чайнике. Может, от нашего кухонного дыма?

— Дым ни при чем. И колодец не предательский, — улыбнулся ученый. — Больше того, может служить вам своеобразным барометром... Вероятно, глубокий?

— Метров сорок.

— Имеются, очевидно, толщи сухого ракушечника. Сухой он пористее. С повышением атмосферного давления воздух нагнетается в поры, с понижением высасывается из них. От восходящих воздушных потоков крышка и барабанит. Сделайте отвод или отверстие, как делают в крышке того же чайника. Только и всего!

— И последнее, пожалуй, главное, — сказал Бадаев. — Шахты Дальника подземных связок с другими не имеют?

— Нет, они единственные в своем роде — глубокие и тупиковые. В конспиративном отношении это и хорошо, поскольку исключено проникновение со стороны, и плохо, поскольку нет резервного выхода.

— А сдается, Тимофей Георгиевич, что есть сбойка с Дальницкими шахтами там, где отпечатку найшлы, — напомнил ученому Кужель. — Ще гадалы, уж не с той ли твари... Мудрено дуже прозывается.

— Архикрыса какая-то, — вставил немногословный Гаркуша.

— Археоптерикс, — поправил своего бывшего проводника палеонтолог, — ящерохвостая птица юрского периода... И вы помните, где это место?

— Помню, — отвечал Кужель, — зараз и планчик набросать моту.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался профессор, усадил Кужеля за стол, дал лист бумаги, карандаш.

Старый горняк нарисовал схему штольни и двух почти сходящихся вместе, соединенных сбойкой штреков.

Профессор вызвал сторожа, попросил его принести из архива картографическую папку, нашел в ней нужную схему, сличил с наброском Кужеля, согласился:

— Пожалуй, Иван Афанасьевич прав, могла быть в этом месте сбойка. Но теперь, вероятно, завалена оползнями, а расчистка в таком зауженном месте — дело кропотливое и длительное.

— Время на это как раз есть, — сказал Бадаев. — Не обмануться бы только местом.

— С Иваном Афанасьевичем и Иваном Гавриловичем не обманетесь — это ж мои референты, — улыбнулся ученый.

От профессора на той же полуторке Бадаев и горняки выехали в Нерубайское.

В двенадцати километрах от города, в степи, на холмах, напоминающих ковриги хлеба, раскинулось это старейшее село Одесщины. До наших дней дошло предание, будто разослал из этих мест пан-богатей зазывал. Кричали они на ярмарках и переправах: «Хотя кто и с чужою жинкою прийде або с чужими волами — прийме наш пан на земли вольготные».

Плохо жилось под турецко-татарским гнетом хилым, престарелым, не способным рубаться на саблях запорожцам. Вот и собрались «нерубайцы» на обещанной вольготной земле, поселились на холмах в степи. Потому и стало село называться Нерубайским.