Три гинеи - [76]

(Амелия Эрхарт[567], «Последний полет», с. 21, 65).

^{123}«Фактически этот процесс (роды) выводит женщину из строя лишь на очень малую долю времени, даже имея шестерых детей, она находится на обязательном больничном лишь в течении 12 месяцев своей жизни» (Рэй Стрэйчи, «Карьера и перспективы женщин», с. 47–48). Однако в настоящее время она занята гораздо дольше. Было выдвинуто смелое предположение о том, что хлопоты материнства не являются исключительно женским делом, а могут быть разделены обоими родителями для достижения общего блага.

^{124} Природе мужественности и женственности часто дают определение как итальянские, так и немецкие диктаторы. Оба они постоянно настаивают на том, что борьба есть сущность мужчины и основа мужественности. Гитлер, например, проводит различие между «пацифистами и мужчинами». Оба диктатора постоянно настаивают на том, что назначение женщины — залечивать раны бойцов. Тем не менее, происходит очень сильное движение в сторону освобождения мужчины от «естественного и вечного закона», согласно которому он от природы является бойцом; посмотрите на рост пацифизма среди мужчин сегодня. Сравните заявление лорда Ньюбворфа о том, что «если однажды будет достигнут мир, то флот и армия прекратят свое существование, а мужские качества, воспитанные войной, станут не нужны», со следующим заявлением, сделанным несколько месяцев назад, одного молодого человека из той же социальной касты: «… неправильно говорить, что каждый мальчик в глубине души жаждет войны. Лишь другие люди учат нас этому, давая играть с мечами и оружием, солдатиками и военной формой» (принц Хуберт Левенштайн[568], «Завоевания прошлого», с. 215). Вполне возможно, что фашистские государства, раскрывая молодому поколению по крайней мере необходимость эмансипации от старой концепции мужественности, делают для мужчин то, что Крымская[569] и Европейская[570] войны сделали для их сестер. Профессор Хаксли, однако, предупреждает нас, что «любое значительное изменение наследственной конституции — это дело тысячелетий, а не десятилетий». С другой стороны, поскольку наука также уверяет нас, что жизнь на земле существует «тысячелетия, а не десятилетия», возможно, стоит попытаться внести некоторые изменения в наследственную конституцию.

^{125} Кольридж[571], однако, достаточно точно выражает взгляды и цели аутсайдеров в следующем отрывке: «Человек должен быть свободным, а иначе для чего он был создан Духом Разума, а не Машиной Инстинкта? Человек должен подчиняться, а иначе зачем ему совесть? Силы, создающие эту трудность, также содержат и ее решение, ибо служение им — совершенная свобода. И какие бы то ни было законы или системы законов принуждают к любой другой службе, унижают нашу природу, объединяются с животным началом против богоподобного, убивают в нас сам принцип радостного благоденствия и борются против человечества… Поэтому, если общество должно следовать законной конституции правления, которое может налагать на разумных Существ истинные и моральные обязательства подчиняться ему, оно должно быть построено на таких принципах, чтобы каждый индивид следовал своему собственному Разуму, подчиняясь законам конституции, и исполнял волю государства, подчиняясь диктату своего собственного Разума. Именно это и утверждает Руссо[572], формулирующий проблему совершенной конституции правительства в следующих словах: „Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде[573]“» (С. Т. Кольридж, «Друг», т. 1, с. 334–335). К этому можно добавить и слова Уолта Уитмена[574]:

«О равенстве — как если бы оно вредило мне, давая другим такие же шансы

и права, как и мне, — как если бы оно не было обязательным условием

для моих собственных прав, которыми все другие владеют, как я».

И, наконец, стоит задуматься над словами полузабытой писательницы Жорж Санд:

«Все существа связаны друг с другом, и любой человек, представляющий себя изолированным, не связанным со своими собратьями, уму непостижим… эта индивидуальность сама по себе не имеет никакого значения. Она обретает некий смысл, лишь становясь сюжетом общей жизни, сливаясь с индивидуальностью каждого из собратьев и, таким образом, превращаясь в историю» (Жорж Санд, «История моей жизни», с. 240–241).