Три этажа - [28]

– У меня не было выбора! – воскликнул Эвиатар таким тоном, словно стоял перед судом и произносил речь в свою защиту. – Мне пришлось взять кредит, чтобы мои клиенты продолжали думать, что все в порядке, но в банки я обратиться не мог. Я убеждал себя: это временно. Надо подождать, когда цены на жилье за рубежом снова поднимутся. Но…

– Но они продолжили падать, – договорила я за него чуть более назидательно, чем того хотела.

– Да. И теперь они меня ищут, – сказал он и закинул руки за голову. Этот жест они с Асафом переняли у отца. Такой очень мужской жест, демонстрирующий уверенность в себе. Локти широко раскинуты, что подчеркивает удовлетворение, граничащее с самодовольством. Но сейчас Эвиатар близко сдвинул выставленные вперед локти, как будто пытался защитить голову.

– Кто тебя ищет?

– Все. Воротилы серого рынка. Клиенты. Скоро полиция подключится. Я уже три дня в бегах. Сплю в цитрусовых рощах. Я не имею права ничего от тебя скрывать. Ты должна знать, чем рискуешь, если решишься меня приютить. Все знают, что мы с Асафом на ножах, поэтому вряд ли они явятся за мной сюда. Но я хочу быть с тобой абсолютно честным.

– Как долго ты должен здесь пробыть? – спросила я. (На этом месте ты точно рванешь волосы на голове и заорешь: «Она что, спятила?!» Погоди, скоро ты заорешь еще не так.)

– Максимум двое суток, – сказал он. – Армейский друг организует мне яхту, которая послезавтра ночью перебросит меня на Кипр. Оттуда двумя перелетами, которые я уже забронировал, я переберусь в Венесуэлу. Сделаю пластическую операцию. И начну новую жизнь.

Я молчала.

– Я звонил Асафу, – сказал он. – Он отключился прежде, чем я успел рот раскрыть. Мне больше некуда идти.

Я молчала.

– Я верну долги, – сказал он. – Все. Мне просто нужно немного времени.

Нижняя губа у него дрожала. Дрожала вся челюсть. Я испугалась, что в следующую минуту он встанет передо мной на колени.

– Ты можешь пробыть здесь до завтрашнего утра, – сказала я. – Я не выгоню тебя на улицу прямо сейчас, но завтра утром тебе придется придумать что-то еще.

♦

А теперь, Нета, можешь выражать свое возмущение.

♦

Да, я размазня. Разумеется, размазня. Всегда была размазней. Во время школьных экскурсий всегда плелась в хвосте. На математике не успевала за программой. Последней в классе потеряла девственность. (Я знаю, что твой первый раз был кошмаром, но даже кошмарный первый раз идет в счет.) Я последней произнесла надгробную речь на похоронах Номи (текст, который я написала, был слишком бездарным, и я только во время похорон поняла, насколько он неуместен, поэтому спешно редактировала его в уме).

♦

Я избегаю ответа на вопрос, который – знаю-знаю – тебе не терпится мне задать. Почему? Почему я позволила ему остаться, хотя в таблице, которую мать Номи советовала нам составлять всякий раз, когда нас одолевают сомнения, колонка «против» была намного длиннее колонки «за»?

Очевидно, что 99 процентов женщин, оказавшись в аналогичной ситуации, вышвырнули бы Эвиатара за дверь, руководствуясь простой и ясной заботой о детях. Почему же я попала в оставшийся одинокий процент? Если кто-нибудь коснется кончика ногтя Лири или Нимрода, я брошусь на него как тигрица. Когда Лири была в первом классе и некто Итамар дразнил ее на переменах, я около десяти утра пришла в школу, наврала охраннику, что Лири забыла свой бутерброд, нашла этого Итамара и сказала ему, что, если он еще раз тронет Лири, я из него шакшуку сделаю. (Ничего лучше, кроме шакшуки, я тогда не выдумала.)

Так что же случилось, что я ни с того ни с сего повела себя так странно?

Честное слово, Нета, я сама не знаю.

Просто иногда что-то внутри тебя приказывает, прямо орет тебе: «Сделай то, чего делать нельзя! Сделай то, чего делать нельзя!»

Понимаешь?

Не очень?

Ничего страшного. Я и сама не понимаю. И сова тоже.

Я не обижусь, если ты решишь дальше не читать это письмо. Ведь я без спроса превращаю тебя в соучастницу преступления, в мидлтаунскую Бонни при Клайде. Поэтому ты имеешь полное право пойти и выбросить эти листочки в синий контейнер для сбора бумажного мусора. Если я правильно помню ваш парк, там есть такой, недалеко от тебя.

Но я обязана продолжить писать. Я не могу больше держать это в себе.

♦

Я предложила ему принять душ. Он отказался. Я как можно деликатнее сказала:

– Слушай, Эвиатар, во имя человечества – ты обязан принять душ.

Он грустно улыбнулся и сказал:

– Мне не во что переодеться.

Я принесла ему спортивный костюм Асафа (в списке своих мелочных придирок я упустила тот факт, что по утрам в субботу Асаф убегает из дома на тренировку по триатлону, утверждая, что ему нужен адреналин, иначе кровь застаивается. Понимаешь? Боится, что захиреет).

Я застелила диван в гостиной простыней, положила тонкий плед и подушку Асафа.

Он вышел из душа. В костюме Асафа, который был ему велик на несколько размеров, он походил на пугало. Пугало, с которого капает вода. Худые загорелые ноги. Довольно изящные. Будь он женщиной, это выглядело бы сексуально. Но он был мужчиной. И его ноги от щиколоток до колен покрывала густая поросль, еще влажная после душа. Малопривлекательная картина.