Тревожное счастье - [2]

Петро, как и каждый в его годы, был в душе поэт и добрую половину пути отдавался радужным мыслям. Он не обращал внимания ни на однообразие полей, ни на столбы пыли. Даже Днепр не манил его к себе. Первой прозаической вещью, на которую он вынужден был обратить внимание, оказались его парусиновые туфли. О них нельзя было не подумать. Туфли были самой ненадежной частью его экипировки. Петро присел на запыленную обочину дороги, разулся и, завернув туфли в газету, положил их в портфель, рядом со своим духовным достоянием.

Но даже самый счастливый влюбленный и самый вдохновенный поэт в конце концов устает. Тогда пропадает желание мечтать, человек начинает читать цифры на километровых столбах и внезапно замечает, какая, в сущности, это однообразная и тяжелая дорога и как пустынно и печально августовское поле с запыленной стерней и пожелтевшей картофельной ботвой.

Усталость пришла вместе с жаждой. Петро достал небольшой кусочек хлеба, взятый тайком в столовой во время завтрака, откусил и долго держал во рту, смакуя солено-сладкий мякиш.

Когда он определил по километровым столбам, что нужная ему деревня уже недалеко, то сразу забыл об усталости и жажде; другие заботы овладели им: нельзя явиться к Саше запыленным, с грязными руками и ногами, с пересохшими губами. К счастью, ему удалось найти под мостом через ров лужу дождевой воды. Вряд ли в другое время он согласился бы плескаться в такой воде, но иного выхода не было. Он старательно выбил пыль из брюк и умылся.

Освежившийся и подтянутый, приближался он к деревне, окутанной золотистой пылью: заходило солнце, возвращалось с поля стадо. Боязнь и радость, тревога и надежда, неуверенность и по-юношески задиристая решительность смешивались в дивное, сладостное чувство. Нелегко ему было спросить у женщины, которая с любопытством оглядывала его, где квартирует фельдшерица Троянова. Женщина указала на большую хату со старым кленом под окном.

Во дворе Петро увидел девочку лет восьми. Она сидела на крыльце и чистила картошку.

— Скажите, Саша дома? — несмело спросил Петро, будто перед ним был не ребенок, а кто-то солидный и очень суровый.

— Кто? — не поняла девочка.

— Александра Федоровна Троянова, — еще больше оробел он.

— А вон она, в саду, — и крикнула: — Тетя Шура! К вам пришли.

Петро бросился в сад, будто испугался, что Саша может исчезнуть.

Саша лежала под яблоней в знакомом Петру платье и читала. Она не подняла головы, словно ничего не слышала. Потом, значительно позже, призналась, что увидела Петра еще за деревней, на дороге, и тоже испугалась. Она хотела спрятаться и попросить дочку хозяйки сказать, что ее нет дома. Но, поняв, как это нехорошо — наивно и жестоко, она, чтобы не выдать своего страха и волнения, осталась лежать на месте, слушать испуганные удары своего сердца, разговор Петра с Нинкой, потом его торопливые шаги.

Петро остановился в нескольких шагах от нее. Где-то в глубине души вспыхнула искра обиды и ревности: «Писала, что времени нет, а сама в саду полеживает, книжечки читает». Эту искру погасила горячая волна нежности. Он шепотом окликнул:

— Саша!

Она подняла голову и широко раскрыла свои выразительные глаза; в сиянии вечерней зари ее лицо стало совсем пунцовым.

— Ты-ы?

Петра ошеломило ее удивление, и он стоял растерянный, беспомощный, жалкий. Саша поняла его состояние, быстро поднялась и протянула руку:

— Ну, добрый вечер. Будь гостем.

Она села на одеяло. Он пожал ее руку и вяло опустился рядом.

— Устал?

И этот ее простой и ласковый вопрос растрогал чуть ли не до слез смертельно уставшего парня. Он благодарно взглянул на нее и, не сказав ни слова, припал губами к ее руке. Она отняла руку и отодвинулась.

— Не надо. Нинка подсматривает. И вообще, знаешь что? Ты будешь моим братом.

— Братом?

— Да, я скажу, что ты мой брат.

— Зачем?

— Не хочу, чтобы в деревне говорили: к докторше, мол, жених приезжал.

Раньше они никогда не произносили этих слов — «жених», «невеста»: юности они кажутся грубыми и оскорбительными. Но теперь это слово не оскорбило Петра, а, наоборот, обрадовало. И все же он сказал:

— Ладно. Буду братом… кем хочешь… Лишь бы с тобой, Сашок.

— Я не думала, что ты приедешь. Хотя мне очень, очень хотелось, чтобы ты приехал. Ты голоден, правда?

Возможно, что, растерявшись или чувствуя свою вину перед ним, она делала такие неожиданные переходы — от восторженного признания до вопроса о самом обыденном.

Однажды он поклялся, что никогда не скажет ей неправду, а тут почему-то солгал:

— Нет, я обедал недавно, в Речице. Я ехал на машине.

Саша встала, взяла у него портфель, подняла с земли одеяло.

— Идем в хату, — пригласила она и шаловливо блеснула глазами. — Ты привез дневники? — Она любила читать его дневники, хотя верила в них не всему.

Проходя под деревом, Саша подпрыгнула и сорвала яблоко. Это как-то сразу успокоило Петра. Дело в том, что в первые минуты ему показалось, что за три месяца их разлуки она очень изменилась, повзрослела и потому стала далекой и чужой. Это испугало его. И вдруг в том, как она сорвала яблоко, он узнал свою Сашу. Раньше при встречах она часто делала так: во время самой серьезной беседы вдруг подскакивала, срывала каштан, веточку липы или просто листок, клала его на руку и «стреляла». Или, когда они выходили вечером за город, вдруг предлагала: «Давай наперегонки!»